Каньон-а-Шарон

Он закашлялся, и Штильман забрал у него микрофон, а Боря сидел с набитым ртом и от избытка почтительности боялся жевать. Все набросились на еду, скрипач работал не за страх, а за совесть. Краснопольский, которому не дали микрофон, выкрикивал свой длинный спич фальцетом.

Дашка привлекла к себе внимание немца рядом с Володей:

- Это мой папа. Фатер.

Герр Зуммерград осклабился и протянул мне руку.

- Он писатель. Шрифтштеллер. Его книги - дас Бух - переведены на немецкий язык. Дойч.

- О-оо...

Дашка использовала меня, чтобы вклиниться в разговор Володи. Других средств уже не было? Она лучилась улыбками, но я-то видел, что она растеряна и удручена.

Она оставила меня в покое. Я ел и слышал голоса за спиной. Болдин, подвыпив, развивал перед собеседниками свою миротворческую идею. Он искренне болел за нас! Он старался всех убедить! Собеседники говорили по-русски с акцентом, каждый твердил свое:

-...теперешнее положение - результат Осло, нельзя было идти на уступки арабам, ни одно государство мира не отдавало завоеванные земли...

-...сионизм - ошибка...

-...не может маленькая страна противостоять всему арабскому миру...

Официанты обходили столики, записывая заказы. Скрипач положил скрипку на стул, включил звуковую систему, резко добавил звук - приглашение танцевать - и вышел из зала. Я вышел следом, закурил в вестибюле. Скрипач по-русски говорил в свой мобильный телефончик:

- Может быть, буду в одиннадцать... Сегодня старперы, хвизики-лирики... Что там, в Иерусалиме?.. Есть жертвы?.. Ты звонила Манечке?.. Ну слава богу!

Рядом стояли два тяжеловеса в шерстяных костюмах, один из них проводил скрипача взглядом и по-русски сказал другому:

- Твою мать, одни русские.

- Ну.

- Какой-нибудь солист Большого театра, а здесь в ресторане пиликает.

- Им виднее.

- Ну.

- Ребята, кого-то ждете? - спросил я.

Они почему-то смутились.

- Все в порядке, отец.

Отошли на два шага и приняли прежние позы, подпирая стену мощными плечами, чьи-то телохранители, проездом.

Я думал о Болдине: человек тут третий день и не боится советовать, как нам надо жить. И это мне нравится. Что ж я, прожив жизнь в России, вдруг испугался, что не имею права говорить русским людям, как им жить? Как-то сразу все на нас обрушилось - еврейские фамилии большевиков и палачей, которые "хотели, как лучше", строчки из письма Куприна, ненависть хороших русских писателей, это действовало: тоже, как комиссары, уверен в своей правоте, а ну как выйдет из этого новая беда? Разум ошибается, инстинкт оберегает, откуда у меня возьмется инстинкт человека с корнями?.. Болдина это не мучает, он полагается на разум...

На пятачке перед эстрадой танцевали. Володя и Дашка были там. Такой случай Дашка, конечно, не могла упустить. Усевшись, я успел подумать, что люди за столиками не подозревают, что сейчас забудут о всех своих спорах и уставятся на Дашку.

Дашка танцевала... Меня дернули за рукав. Это был Болдин.

- Слушай, кто эта баба? - он не заметил, что перешел на ты.

- Моя дочь.

- Ишь ты. Концертный номер. Профессионалка?

- Была когда-то...

- Жаль, что все так, - сказал Болдин, рассмотрел этикетку на бутылке и налил. - Ну, дай вам Бог.

В круг танцующих, мелко семеня на цыпочках, как грузин с кинжалом во рту, вобрав каким-то чудом огромный живот, въехал Стив. Галстук на боку, ворот расстегнут, пиджак сполз на предплечья, мешая двигаться. Стив запрыгал вокруг Дашки, и другим танцующим пришлось освободить им пространство. Скрипач, стоя у свой электроники, еще поддал звука и стал прихлопывать в ладоши, подавая пример залу.

Володя вернулся за стол. Он забыл про своего немца, выпил рюмку и приблизил лицо, напрягся, чтобы перекричать музыку.

- Герман Львович, у меня дочь. Вы отец, вы это понимаете. Я знаю, как вы любите моего сына. Но я сделаю для Дашки все. Я ее люблю. Простите, что я так.

Только что сидел, как индюк, лебезил перед своим герром, а Дашка из кожи перед ним лезла, и вот уже прослезиться был готов - проняло. Дашка победила, потому что весь зал пялится на нее, как коты на мышь.

- Не знаю, о чем ты, - сказал я.

Но я уже знал - Дашка затеяла уехать. Что ж, Володя считал, что мы с ней в сговоре?

Штильман обходил столы, останавливался, обнимал за плечи, каждому говорил что-нибудь приятное и шел дальше, чувствуя себя гостеприимным хозяином. Вот умный человек, подумал я. Вот кому здесь хорошо.

Танец кончился. Стив разгулялся, тянул Дашку за руку к своему столику, а Дашка, расшалившись, упиралась и пыталась перетянуть стокилограммовую тушу к нам. Они будто перетягивали канат, Дашка победила, вокруг смеялись и хлопали, московский шоумен - знал толк в таких вещах - поднял руки над головой и сделал три символичных хлопка. Его собеседник хищно осклабился, глядя на Дашку.

Дашка тяжело дышала, прильнула к плечу Володи. Он скромно сиял. Стив обмахивался салфеткой. Поднесли стул. Кто-то еще подошел. Нас становилось много.

Я пересел к Болдину, повернулся к ним спиной. Время помчалось, как всегда со мной бывает, оно то тормозило так, что инерция валила вперед, то делало рывок, пол уходил из-под ног, и тут же оно совсем останавливалось. На какой-то из его остановок я слышал голос Дашки:

-...а это мы посмотрим на ваше поведение...

Внезапно все это исчезло, и я не сразу понял, что произошло. Дашка запела, стоя на эстраде. Звучал только ее голос. Одна музыкальная фраза, вторая, и скрипач рядом с Дашкой карающим движением палача взмахнул смычком и подхватил мелодию. Это была песня на древние слова еврейской молитвы. Я почувствовал на плече тяжелую руку - это поднялся, опираясь на меня, Стив. Он опустил руки по швам. Я видел однажды, как стояли так, опустив руки, и пели свой гимн такие же, как он, американцы, тоже с животиками и сединой, отцы небольшого города Бозмен, собравшиеся в своем кантри-клабе. Были накрыты столы. Мы, русские писатели, приглашенные на торжество, пришли хорошо поесть и только собрались взяться за дело, как зазвучал гимн и все за столом встали и запели. Нам было неловко: у нас на партийных съездах поют, это партийный ритуал, но чтобы в своем кругу, вот так...

И вот американский подданный Стив встал и опустил руки по швам при словах молитвы. Что-то перепуталось у него в голове или, наоборот, все вдруг соединилось. Адон олам, господин мира... Я увидел Илью - он плакал. Потом время снова рвануло, и меня откинуло назад. "...А это мы посмотрим на ваше поведение..." - иголка пропахала по борозде старой пластинки. Дашка не затрудняла себя, ей не приходилось задумываться над словами, игралась знакомая пьеса из московской жизни, реплики она знала наизусть.

Я понял, что должен протрезветь, и пошел искать туалет. Стрелка в коридоре показывала влево. У двери в женский туалет знакомый мне телохранитель разговаривал с длинной девчонкой. Он преграждал ей дорогу, а она норовила его обогнуть.

- А завтра?

- Завтра тоже. Еще вопросы есть?

Мое появление придало ей уверенности.

- А как насчет в кафе посидеть?

- Никак. Еще один вопрос - и я уписалась.

В туалете никого не было. Я зашел в кабинку, засунул пальцы в рот и вырвал все, что съел и выпил. Спустил воду, вышел - телохранитель у писсуара смотрел на меня. Ноги дрожали. В зеркале я увидел свое зеленое лицо...

Скрипач играл венгерский танец Брамса. Проходя к столику, я встретил взгляд московского шоумена. Неужели - узнал? Если и так, то, скорее всего, решил не ставить меня в неловкое положение, - малый он был добродушный.

Я увидел себя его глазами: зеленое лицо, неверная походка... Но не только это. Еще и физический труд за гроши, бедность, почти нищета, усталость приходящей с работы прислуги-жены... Этот сибарит и прощелыга должен был ужаснуться: что жизнь делает с человеком!

Странное дело, мне было бы невыносимо стать богатым, преуспевающим евреем в нищей России, на русские деньги купить дом в Америке и жить на два или три дома, не ударяя палец о палец. Я, в общем-то, пробовал, нельзя сказать, что говорю о том, чего совсем не знаю, я ведь был победителем всесоюзного конкурса в кино, заработал тогда кучу денег, и этот человек мне завидовал. Я точно знаю, что мне было бы стыдно оказаться сейчас на его месте. Но мое собственное место не делалось от этого привлекательнее.