Отменить Христа (Часть II, Москва, Ад, До востребования)

-- А помнишь, Сережа, внук, когда ты маленьким был, мы ходили с тобой в парк и катались там на каруселях. На лошадках. На "ромашке". У тебя еще тогда дружок был... чеченский парнишка... как же его звали?

Я облизываю сухие губы:

-- Помню, дед, помню. И карусель, и лошадок, и "ромашку", и Ахмедку помню. Только... не до воспоминаний мне сейчас, дед. Пить... очень хочется пить. Напои меня...

Дед снимает с пояса фляжку, отвинчивает крышку, подносит к моим губам. Я глотаю, горло мне обжигает спирт. Это водка, а не вода... Что за странный рисовый привкус у нее? Я делаю еще один глоток.

-- Давайте уйдем отсюда, дед... Кирилл... Несси. Давайте уйдем...

Кирилл и Инна по-прежнему молчат. Дед проводит рукой по лбу:

-- А ты готов к этому, Сережа? Ты готов уйтио т с ю д а? Ты готов вернуться к себе?

У меня нет сил ответить, я роняю голову на грудь.

Дед подходит ближе, наклоняется, сжимает руками оковы на моих ногах... Белая молния пробивает комнату наискось...

Дед дотрагивается до моих рук. Я вижу как плавятся толстенные стальные кольца, но руки жара не чувствуют. Странный ледяной огонь. ...Я падаю на плечи к сыну и Инне.

Мы выходим из комнаты и бредем по коридору. Он тоже весь в тумане и в сполохах света. Но свет здесь другой, темный, тревожно-бордовый.

Впереди шествует дед, Инна с Кириллом несут меня на руках сзади. Я перебираю ногами по полу и... по чьим-то телам. Спускаемся... ниже... ниже по лестнице. И вот мы у дверей особняка. Дед Николай распахивает их... и я снова теряю сознание. От слабости и от запахов обыкновенной московской улицы, настоянных на бензине и мокрой вечерней листве каштанов.

ГЛАВА 17

Маленький заяц с кожаным носом-пуговицей снова барабанит лапкой мне по лицу: "Очнись, очнись!" Сейчас. Набираю в грудь воздуху, открываю глаза...

Почти вечер. Какой-то пустынный парк с облезшими скамейками-ветеранами... опрокинутая урна... заросший зеленью пруд.

Я полулежу на скамейке, надо мной склонились т р о е. Господи, откуда они?! Или это бред, и я сейчас в пыточной камере, в застенках у волосатого Исрапи? Или... уже т а м? Естьт а мперевернутые урны и обрывки "Правды" в грязи?

Т р о е. Откуда они взялись здесь, откуда здесь взялся я?

Склонившиеся надо мной соответствуют пейзажу запустения куда меньше, чем я. Три... японца(?). Два молодых и один очень старый. Все в официальных черных костюмах, белых рубашках, черных галстуках. У одного из молодых -"дипломат". Лицо старца украшают очки в тонкой роговой "интеллигентской" оправе. Он колдует над моим телом, над левой рукой, в то время как спутники почтительно наблюдают за его манипуляциями из-за спины.

Скашиваю глаза. Куртка накинута мне на плечи... левая рука свободна... японец что-то прикладывает к ней. Насколько хватает познаний в ботанике, это -- лук-порей.

Старец обстоятельно бормочет себе под нос. Из его бормотания до меня доходит смысл лишь нескольких слов. "И-фун, ин-паку, Хаттори".

И-фун, ин-паку -- название реанимационных точек на теле. Хаттори... да, да, это он -- мой добрый японский оккупант.

Увидев, что я проявляю некоторую активность, обладатель модных очков прерывает процедуры, отступает чуть в сторону и кланяется. Коротко кланяются и его спутники. Старец опускает глаза чуть ниже моего подбородка и разражается длинной тирадой на неизвестном языке.

Кока, юко, хэджимэ, ваза-ари, матэ, ассаикоми, рэй, иппон, ката, кумитэ, додзе, татами, бусидо, сэнсей... а еще -- Ниппон, гири и домо аригато. Вот, в общем-то, и все мои успехи в японском. Но что бы ни говорил благообразный седой господин, сейчас передо мной -- спасители.

Куда лучше с японцами в парке под мелко накрапывающим дождичком, чем под крышей и в тепле... с басмачами.

Как же мне слово благодарности ввернуть? Эх, коротка кольчужка, маловат словарный запас! Дослушиваю не перебивая старца, потом выдаю нечто совершенно непотребное:

-- Сан... сан... сан! ( поочередно кивая головой каждому)...

-- Отомо Сайдзи...

-- Касуми Дандзе...

-- Сугитани Дзэндзюбо...

-- Неволин. Сергей. Очень приятно. Домо аригато, Сайдзи-сан... Дандзе-сан... Дзэндзюбо-сан! Ниппон -- иппон... О-сэнсей, домо аригато!

Японцы вежливо смеются. Старец склоняет голову:

-- О-сэнсей Хаттори Хансо-сан...

И дальше снова ничего не понимаю. Заметив мое замешательство, старец Сайдзи кивает молодому парню с "дипломатом". Тот достает из чемоданчика огромный гроссбух. Сайдзи-сан раскрывает его на заложенной странице и по слогам читает:

-- Ви долз-ны еха-ть с намь-и, до-ро-гой русики друг... Хансо-сан. Ми долз-ны осень бии-седовать!

"А, Хаттори, это, оказывается за тобой!" -- разочарованно обращаюсь к своему подсознанию, древнему японцу, -- "У тебя, оказывается, и фамилия есть -- Хансо. А мне не признавался!"

Интересно, а откуда японцы в курсе моих заморочек? Я, кажется, никому в Японию не писал, не рассказывал истории вторжения в тело чужого разума. Профессору Момоту в Харьков -- да, писал. А в Японию... Нет, не было такого.

Да, а который час?! На сегодняшний вечер намечена планерка с парнями Баратынского, а я здесь рассиживаю! Забыв о вежливости, стучу пальцем по запястью, по тому месту, где и японцы, и русские носят часы. Мой "джи-шок" остался, конечно, в лапах Исрапи.

-- Сугитани, Касуми...

Пара часов предупредительно взлетает к моим глазам. На неотличимых друг от друга "сейко" -- время, совпадающее до секунды. Двадцать один двенадцать. О-о-о, мне же через сорок восемь минут надо быть на другом конце Москвы!

Как объяснить это любезным спасителям, у которых насчет меня (Хаттори) существуют, видимо, свои планы?

Отомо Сайдзи общался со мной при помощи какой-то умной книги. Разговорник, что ли? И пока старик накладывает мне повязку на руку, довольно-таки нещадно массирует точки на ладонях и у основания переносицы, умудряюсь состроить Касуми выразительную гримасу: "Книгу, книгу, пожалуйста!" Спасибо.

... Та-ак... хорошо, что дотошные японские издатели раздобыли где-то кириллицу. То есть, худо-бедно, предусмотрели возможность диалога. Теперь разберусь. Вообще я пытался когда-то самостоятельно освоить этот язык по армейскому самоучителю времен второй мировой, но не сумел. Запомнил только две фразы, которые сейчас ни к селу ни к городу. "Кто ваш командир?" и "Ой, товарищ Попов, кажется, начинается землетрясение"...

Как мне удалось выговорить почерпнутое из разговорника-справочника, не пойму до сих пор. Тем более, не смогу воспроизвести. Но главное -- Касуми, Сугитани и Отомо меня тогда поняли.

-- Я должен скоро быть на важной встрече.

Сайдзи-сан предупредительно поднимает руку:

-- Ви долзны ехать с нами!

Как же до них достучаться? Снова копаюсь в книге:

-- Меня ждут друзья!

Теперь над справочником склоняется Касуми:

-- Ми васи дурузия. Ви долзны ехать с нами!

Друзья -- кто бы сомневался после того, что вы для меня сделали! Кстати, как вам это удалось? Но сейчас ни время и ни место -- вдаваться в подробности. Ну, не силой же вырываться?!

-- Буси-гири!

Будь я проклят, если это сказано мной! Неожиданно встрепенулся Хаттори и пришел на помощь, используя мой скудный словарный запас.

-- Хэй, Хансо-сан!

Трое одновременно вскидывают руки ладонями внутрь -- в каком-то неизвестном приветствии. Сайдзи поправляет очки и по слогам читает:

-- Ми зинаем долг воина! Ви виполнить! Но ми синова встиретисся!

-- Когда, где?

-- Ми сами находися вас!

Сайдзи закрепляет повязку на предплечье, Сугитани и Касуми осторожно одевают на меня куртку. Старец улыбается и протягивает какие-то корни.

-- Нарсиса. Ви прикиладывать рана. Ми сами находися вас!

Японцы с достоинством кланяются и уходят вглубь парка.

Я до боли зажмуриваю глаза, открываю их. Снова зажмуриваю и снова открываю. Троица неторопливо покидает меня. Все обыденно и буднично... как эта скамейка, на которой сижу... как неохотно накрапывающий мелкий московский дождь.