В Калинове

Кузнецъ отошелъ, вытирая рукавомъ потъ. Народъ сталъ расходиться. Матрена сидѣла на травѣ, трясла головой въ руки и причитала. Глядѣли на нее бабы. Глядѣлъ стражникъ… Ушелъ батюшка. Стало слышно, какъ ворковали на крышѣ сарая голуби.

— Давай! — крикнулъ урядникъ, сунулъ за голенище портфель и вскочилъ въ своего гнѣдого.

— Ну, прощевай, Матвѣй Данилычъ… господинъ урядникъ… А я-то думалъ — Веселаго чего намъ привезъ… сказалъ староста, довольный, что обошлось.

— Веселаго въ Веселóвѣ поискать надо, — озабоченно сказалъ урядникъ. — Не моего участка. Теперь на Кащеево…

И вытянулъ гнѣдого нагайкой. За нимъ потрусилъ стражникъ на чаломъ. Осталась позади тихая церковная лужайка, на которую теперь пробирались гуси…

„Нѣтъ, не такъ… не такъ“, — тревожно думалъ урядникъ, спускаясь съ калиноваго бугра.

Заботило, что вышло совсѣмъ не такъ, какъ хотѣлось, — не такъ торжественно. Хорошо складывалось въ головѣ, когда скакали въ Калиново, были такiя замѣчательныя слова.

Вылетѣли изъ головы, а вотъ теперь опять появились. Надо было сказать: „геройскимъ подвигомъ положилъ свою жизнь на полѣ сраженiя въ сiю кровопролитную войну за вѣру — Царя — отечество“! Не сказалъ! „Все перепуталъ, все только про сугробинскую волость да про Калиново“…

И еще припомнилъ, — и стало особенно досадно, — что не сказалъ: „вручаю вамъ, престарѣлые родители, чтобы былъ замѣчательный примѣръ всѣмъ односельчанамъ, какой былъ у васъ сынъ герой!“

И еще подумалъ: „надо было съ батюшкой посовѣтоваться, можетъ быть, поблаговѣстили бы. Было-бъ куда торжественнѣй. И храбрѣй надо было говорить, а то совсѣмъ скучно“. Онъ остановилъ гнѣдого и подождалъ стражника.

— Какъ, Ложкинъ… ладно вышло?

— Скушно… — сказалъ стражникъ.

— Какъ, скушно?! Много ты понимаешь!

Теперь стало ясно совсѣмъ — не было торжества.

Подъ долгимъ бугромъ, гдѣ дорога давала отводъ въ Кащеево, въ заросляхъ осинника и калины, стражникъ придержалъ лошадь.

— Чалый захромалъ, Матвѣй Данилычъ!

— Ну, чего? — прiостановилъ гнѣдого совсѣмъ разстроившiйся урядникъ.

— Отпустите, итить не можетъ… засѣкся… — сказалъ стражникъ уныло.

— Вотъ, ворона зеленая! Какъ же я могу тебя отпустить?! Нѣтъ, не могу отпустить… Разъ тебѣ назначено ѣхать…

— Да чего я подѣлаю… захромалъ!

Говорилъ скучно и глядѣлъ въ сторону, въ заросли, въ которыхъ гнѣздами краснѣла калина.

— Нѣтъ, я тебя никакъ не могу отпустить… — растерянно повторилъ урядникъ. — Какъ же это такъ я тебя отпущу?!

Урядникъ даже развелъ руками. Теперь ужъ и стражника не будетъ!

— Приказываю тебѣ строго ѣхать! — и повернулъ лошадь.

— Да, вѣдь, Кащеевскiй я… а вы-то вонъ астраханской! а тутъ знамое все…

— Чего такое — знамое?! — остановился урядникъ. — Что ты, пьянъ… мелешь? Чего знамое?

— Всѣ меня тутъ знаютъ… всѣ товарищи на войнѣ, сынъ… а я кресты развожу. Ну, пишите рапортъ. Ваше дѣло.

— Во первыхъ, не ты развозишь, а я! — сказалъ растерявшiйся урядникъ. — Ты для порядку на торжествѣ… чтобы всѣмъ внушать событiе…

— Пишите на меня рапортъ… — повторялъ стражникъ и все такъ же скучно глядѣлъ на чахлый осинникъ въ болотинѣ. И по голосу его понялъ урядникъ, что не поѣдетъ.

— Послушай, Ложкинъ! Я тебя прошу… во имя… долга! съѣзди, а тамъ самъ можешь подавать. Не разстраивай канпанiи… исполни обязанность. Что же это такое будетъ!

— Отпустите, Матвѣй Данилычъ…

— Вотъ черти вы какiе… на-родъ! Спрашиваю тебя въ послѣднiй разъ — поѣдешь??

— Нѣ.

И поворотилъ чалаго.

Урядникъ кричалъ, но чалый, похрамывая, трусилъ и трусилъ въ горку, къ церкви. Сутулясь, сидѣлъ стражникъ, потряхиваясь въ сѣдлѣ.

— Ложкинъ! — крикнулъ съ отчаянiемъ урядникъ, котораго вдругъ потянуло туда. Куда ѣхалъ Ложкинъ, — домой, къ пирогамъ, къ семьѣ. — Толкомъ-то скажаи… дубина!

Ложкинъ не остановился. Урядникъ взглянулъ на часы — второй. Постоялъ на дорогѣ, поглядѣлъ къ церкви. Плескали на горкѣ бѣлыми крыльями гуси. Ласково синѣли купола съ золотыми крестами. Круто заворотилъ гнѣдого, щелкнулъ нагайкой подъ брюхо, — даже подпрыгнулъ гнѣдой, рванулъ, злобно оскаливъ зубы, — и помчалъ полями въ Кащеево.

1915 г.