Самый медленный поезд

- Видать, попутчицей будет, - замечает тетя Паша. Из окна видно, как козыряет боец, прощаясь с новой пассажиркой.

Но вот и она сама с шумом появляется в вагоне и сразу направляется к печке.

- Гражданочка, тут местов свободных нет! - полушутя выкрикивает черненькая.

- Да будет тебе! - останавливает ее тетя Паша - Они рядком со мной устроятся.

Но женщина, опустив на пол свои пожитки, с восторгом глядит на черненькую.

- Ой, до чего здорово вы сказали! Как настоящая кондукторша. Сразу вспомнилась Москва, трамвай, вечерняя толчея, огни!..

- А я и есть кондукторша, - смеется черненькая. - Только не московская, а ленинградская... Таврическая! - выкликает она высоким, пронзительным голосом. - Литейный проспект!.. Пять углов!..

Подхватив игру, вновь прибывшая изображает "классического" пассажира:

- "Один до Финляндского!.. Чего толкаешься?.. Шляпу надел, поезжай в такси!.." Простите, это мы вспоминали прошлое.

Смех.

- А вы кто сами будете? - интересуется черненькая.

Тряхнув золотистой, с проседью, головой и чуть распахнув жакет, под которым на шелковой кофточке посверкивает Красная Звезда, женщина отвечает немного вызывающе:

- Артистка!

- Знаменитая? - с легкой ехидцей спрашивает черненькая.

- Да! В своей квартире!

- Ну зачем так! - сразу добреет черненькая. - Ордена небось задаром не дают.

- Задаром, конечно, нет - безапелляционно заявляет артистка. - Мне, например, дали за глупость.

- Вот это да! - восхищен одноглазый. - Сроду такого не слыхал.

- Мы выступали с концертной бригадой на Западном фронте, и в одном городке командир части попросил сыграть "Лунную сонату". Пианиста у нас с собой не было, я же умела только подыгрывать одному парню, кидавшему шары и кольца, и двум девушкам, стоявшим друг у дружки на голове. Да еще одному старому дядьке, который теннисные мячи глотал. И вот администратор говорит мне: "Выручай". Словом пришлось играть. И вот, играю и чувствую, что пот с меня в три ручья течет, до смерти боюсь соврать. Там одно трудное место есть - еще когда я девчонкой была и подавала несбыточные надежды, всегда на нем спотыкалась. Играю, а про себя твержу: "Господи, пронеси, Господи, пронеси!"..!

Наплывом возникает дощатая сцена, черное крыло рояля,

отражающее лица бойцов и офицеров, затем

взмокшее от волнения лицо артистки и ее руки,

бегающие по клавиатуре. Мощный звук рояля вдруг

усиливается в неимоверной степени, словно это уже не

рояль, а взрывы. Артистка самозабвенно играет,

ничего не замечая вокруг. В крышке рояля уже не

отражаются лица слушателей, что-то звенит, рушится,

и снова властвует рояль. Кончила испольнительница и

в изнеможении откинулась на стуле. Тишина. Она смотрит

в зал пыль, пустота, выбитые стекла, опрокинутые скамейки,

стулья, и лишь посреди первого ряда сидит командир,

прикрыв глаза рукой. Но вот он встает и начинает

бешено аплодировать.

Вагон. Рассказывает артистка.

- Оказывается, немец налет сделал и парочку фугасов под самые окна уложил. Все люди в укрытие спустились, а я ничего не заметила. Ну, этот командир меня к ордену представил. За проявленные доблесть и геройство. А надо бы за проявленную дурость.

- Чего зря говорить, правильно вас наградили, - заключает тетя Паша. А сюда как попали?

- Ну, надо же было орден оправдать. Сперва я в Ленинград сунулась. Там выступала, пока ногами вперед через Ладожское не вывезли. Отлежалась и на Сталинградский махнула. Здесь и работала в частях. Даже стихи читала. Мне сказали: раз артистка, значит, должна все уметь. Это был какой-то ужас.

- Да, в окопах не сладко! - усмехнулся одноглазый.

- Я говорю о своем чтении, - сухо поправляет артистка.

- Можно аккордеончик? - спросил Гребнев.

- Пожалуйста'

- Никто не возражает?

- Да нешто кто против музыки возразит! - говорит тетя Паша.

Гребнев играет и негромко поет:

На Смоленской дороге метель, метель, метель.

На Смоленской дороге столбы, столбы, столбы.

и т.д.

Медленно замирает отыгрыш мелодии,

в вагоне темнеет.

...Ночь. Тихо горят свечные фонари в двух концах вагона, да печурка бросает отсвет на лица спящих. Покачивается вагон.

Но вот зашевелился прикорнувший сидя инструктор Афанасьев. Обеспокоенно глянул в окно и осторожно, стараясь не шуметь, поднялся, застегнул дождевик. И тут же проснулся Гребнев, и приоткрыл заспанные глаза корреспондент.

- Погодил бы до станции, товарищ Афанасьев, - говорит Гребнев.

- Нельзя, брат, у меня сев. Это тебе не членские взносы собирать, отшутился Афанасьев.

- Опять ведь швы разойдутся, - тоскливо говорит Гребнев.

- Да нет, теперь крепко зашито!

- Ну, тогда и я с тобой, - и Гребнев подымается, опираясь на свою палочку.

- Это зачем же? - сердито говорит Афанасьев. - Тебе от станции ближе.

- Через Воронково доберусь.

- А нога, Владимир Николаевич?.. - присоединяет и свой голос корреспондент.

- Не по-партийному, брат! - укоряет его Афанасьев. - Христосика разыгрываешь!

Гребнев молча выходит в тамбур.

Афанасьев и корреспондент следуют за ним.

- Оба вы ненормальные! - кричит корреспондент. - Как можно в такую темень!..

- Мы солдаты.

- Счастливо оставаться, Сергей Иваныч, - спокойно и благожелательно говорит Гребнев.

Афанасьев молча пожимает руку корреспонденту. Приноровившись и подобрав плащ, Гребнев прыгает в ночь, следом - Афанасьев. Корреспондент встревоженно следит за ним и Гребнев оступился, упал. Афанасьев помог ему подняться. И вот они зашагали по шпалам, едва различимые в темноте, высокий и маленький, партии рядовые...

Корреспондент с задумчивой улыбкой

возвращается в вагон, закуривает.

Осторожно подымается со скамейки, где она спала рядом со своим приемным отцом, девочка, подсаживается к печи и внимательно, с недетской серьезностью смотрит на тлеющие угли.

Застонала во сне молодая беременная женщина, открыла большие, страдающие глаза, И тут же, с чуткостью любящего сердца, вскочила спавшая рядом на чемоданах черненькая кондукторша.

- Что с тобой?.. Тебе плохо?..

- Не знаю... знобит...

Черненькая хватает свое пальтецо и укутывает подругу.

- Спи, я сейчас подтоплю.

Она быстро подкладывает в печурку березовые щепки.

- А ты чего не спишь, полуночница? - спрашивает она девочку.

- Я думаю, - серьезно и отчужденно отвечает девочка.

- Вот те на!.. О чем ты думаешь?

- О Ленинграде... о многом...

- Ты разве ленинградка? Девочка кивает.

- Значит, мы землячки. А на Волге ты как очутилась?

- Я приехала к бабушке. Эвакуировалась, - медленно и четко произносит она трудное слово.

- Ты так говоришь, будто одна приехала.

- Одна, - так же серьезно и строго подтверждает девочка

- Одна? - кондукторша недоуменно, чуть испуганно смотрит на девочку. Такая махонькая!.. Да как же тебя мамка пустила?

- Мамы уже не было, - тем же страшноватым в своей ровности голосом отвечает девочка.

- Ну так папка.

- Папы уже не было. И Фенички не было. Никого не было. И бабушки тоже нет, ее бомбой убило.

- Господи! - всплеснула руками черненькая.

- Тише! - резко, хоть и вполголоса, сказала девочка - Папа Коля проснется. Он не велит мне про это говорить. И я не говорю никогда. Я думаю.

- И думать не надо. Зачем о такой страсти думать. Ты лучше думай, как с новым отцом заживешь. Он у тебя хороший!

- Я сама знаю. - Это звучит почти надменно.

- Вот и умница! О плохом никогда думать не надо. У тебя столько хорошего будет в жизни, столько интересного, веселого!

И, чувствуя добрую искренность этих слов,

девочка впервые открывается чем-то наивным, детским.

- Папа Коля сказал, что у него есть дома ворон, который умеет говорить. Он много слов знает: грач, греча, гром, гребенка. А я еще новым его научу.