Мартингал

– Занять? Кому? Тебе? Игроку? Шутишь. Я – не могу и не хочу. Тут долг.

Они снова замолчали.

Через несколько времени дядя встал.

– И забыл с тобою. Пойдем-ка. Надобно позаботиться о новоселье.

– О новоселье? – повторил молодой человек.

– А как же. Все надобно приготовить, честно рассчитаться – и лишнего не платить. То ли дело свой глаз.

За новосельем они приходили ко мне. Затем дядя назвал племянника бабою и послал его просвежиться, – но издали за ним подсматривал.

Около одиннадцати часов дядя еще раз осмотрел пистолеты; вогнал пули, – наложил пистоны.

– Вот, – сказал он, – два для тебя, два для меня. Один не удастся – другой не обманет. Тебе без денег нечего соваться, да и голова у тебя не в порядке. Сиди в кабинете и жди. Если в полночь не отыгрались – я к тебе… и тогда – прежде ты, потому что ты баба… или… ты меня знаешь… мое слово крепко и рука также… я ж подоспею…

Между тем в гостиной расставлялись столы, зажигались лампы и свечи, слуги суетились, – прохожие останавливались у окон и говорили: «Эх светло – видно, бал какой?»

Игроки начали собираться.

Дядя стал выходить из кабинета.

– Дядя! Неужели все кончено? – робко проговорил бедный молодой человек…

– Нет! Еще не все! Ты баба, – отвечал старик и вышел в гостиную.

Описывать нечего, что происходило в эту минуту в душе молодого человека, – вы найдете это описание в любом романе [8].

В полутемном кабинете, прильнув к двери, он почти без памяти смотрел в светлую гостиную; все, что пред ним было, представлялось ему сном, сценой, в каком-то тумане… он видел и не видел, слышал и не слышал: вот гости раскланиваются, пожимают друг другу руки, расходятся кучками, сходятся вместе, – слышны разные речи, о погоде, о театре, о выигрышах и проигрышах; вот подают чай; вот Тяпкин предлагает стотысячный банк; усаживаются, кричат от восхищения, что дядя наконец опять играет, поздравляют его, выговаривают разные плоскости; вокруг старого игрока составляется кружок, – новые колоды трещат в руках понтеров; – играют.

А молодой человек все прильнул к двери, – окраина врезалась ему в лицо… и невольно вспоминает он свое детство, – ищет глазами отца, прислушивается, не голос ли няньки, – не зовет ли она его в теплую постельку, не манит ли его игрушкой… ему хочется обмануть себя… тщетно! Пред ним холодное, неумолимое лицо палача: палач вынимает карту за картой и ставит их на жизнь или смерть – багровые круги вертятся около нагоревших свечей, часы пробили половину двенадцати. Молодой человек вспоминает о прекрасной душистой записке, прижимает ее к губам, слезы текут из его глаз, – он проклинает и карты, и себя, и рождение, и жизнь, и детство, и свое воспитание, проклинает все, что только представляется его памяти, все! Он готов предупредить своего палача, – ворваться в средину игроков, швырнуть со стола, карты, размозжить головы, броситься из окошка… но вот говор игроков умолк, – видно, решительная минута… все стихло – все наклонились на стол, слышно тихое трепетание маятника, отрывистые дрожащие голоса произносят как будто из могил: семерка… идет… убита… тройка… дама… плие [9]…

«Ва-банк!» – вскричал палач громовым голосом…

Молодой человек отбежал от двери и упал без чувств на диван…

Через несколько времени довелось мне быть на макарьевской ярмарке [10] по коммерческим делам. Старые и новые приятели затащили меня в какой-то дом истинного их приятеля, как говорили они, и где очень весело. Я поддался. Приходим; смотрю: квартира славная, убранство – и зеркала, и гардины, и мебели – очень красиво, точь-в-точь в зале петербургского парикмахера; оборотился на людей: шулер на шулере, а между ними наибольший, так все его уважают, так все ухаживают за ним.

Отворяются двери, – входят новые гости; глядь, ан мои старые знакомые дядя с племянником в дорожных платьях – и прямо на шею к набольшему-то.

«Ну, брат, Ванюша, – проговорил басистый дядя, – поздравляю; вот тебе твой сынок; можешь на него положиться: верный помощник, верная опора на старости; отучил молодца; он больше… не понтирует».