«Новь»

«Она его слушала внимательно, жадно, на первых порах она изумилась… Но это чувство тотчас исчезло. Благодарность, гордость, преданность, решимость – вот чем переполнилась ее душа. Ее лицо, ее глаза засияли, она положила другую свою руку на руку Нежданова, ее губы раскрылись восторженно… Она вдруг страшно похорошела.

Он остановился, наконец, глянул на нее и как будто впервые увидал это лицо, которое в то же время было и дорого ему, и так знакомо. Он вздохнул сильно, глубоко…

– Ах, как я хорошо сделал, что вам все сказал! – едва могли шепнуть его губы.

– Да, хорошо… хорошо, – повторила она тоже шепотом. Она невольно подражала ему, да и голос ее угас. – И, значит, вы знаете, – продолжала она, – что я в вашем распоряжении, что я хочу быть тоже полезной вашему делу, что я готова сделать все, что будет нужно, пойти, куда прикажут, что я всегда всей душой желала того же, что и вы…

Она тоже умолкла. Еще одно слово, и у нее брызнули бы слезы умиления. Все ее крепкое существо стало внезапно мягко, как воск. Жажда деятельности, жертвы, жертвы немедленной – вот чем она томилась».

С этой минуты Марианна становится ревностным адептом учений кружка Нежданова, доходя при этом даже до совершенной глупости, потому что впоследствии постоянно пристает к Соломину: когда же вы нас пошлете? да скоро ли вы нам прикажете идти? А тому и посылать некуда, и приказывать нечего! Как бы то ни было, но вот единственное место во всем романе, где г. Тургенев пытается выяснить интересный момент пробуждения известных стремлений. Немного. Но и это немногое сводится в конце концов к случайным обстоятельствам личной жизни Марианны, к ее несчастной семейной обстановке.

Таким образом, общественное явление сведено у г. Тургенева к разнообразным, мелким, личным причинам. Он, разумеется, сам понимает, что это неверно, что и «червонных валетов», например, можно тоже представить в виде кучки «неудачников», ни на волос не объяснив дела. Он слишком умен, чтобы не понимать этого. Наконец, заключительные слова Паклина (которому автор вкладывает много своих собственных, тургеневских шпилек и острот, а отчасти и серьезных мыслей, предоставляя, впрочем, свое серьезное, задушевное более Нежданову), заключительные слова Паклина о Соломине ясно говорят, что какая-то общая причина, общий фон всех этих отдельных личных историй существует. Какая причина? какой фон? – этого г. Тургенев не знает и не хочет знать. С него требуют «новых людей». Он исполняет требование, специализирует свою задачу до уровня неразумного закона и, следуя голосу заказчиков, предоставляет всю совокупность условий, породивших «новых людей», другим, а себе оставляет только их висящие на воздухе личности и их «поступки». Такова основная фальшь романа. Но, раз приняв непосильный заказ, г. Тургенев естественно должен был пойти и далее по этой скользкой дороге фальши. Человек, который берется, по каким бы то ни было побуждениям, говорить о предмете, для него невидимом, как о видимом, должен все время разговора лавировать, многое обходить, многое совсем постороннее приплетать и т. п. Это случилось и с г. Тургеневым. Замечательно, что все верующие «новые люди» у него очень честны, но чрезвычайно тупы, тупы не случайно, а по велению автора; это уже из того видно, что неверующим (Нежданову, Соломину, Паклину) он в уме не отказывает и даже ценит их в этом отношении свыше меры. Об Остродумове Паклин (очень часто alter ego [4] самого г. Тургенева) выражается так: «Не все же полагаться на одних Остродумовых! Честные они, хорошие люди, зато глупы! глупы!!! Ты посмотри на нашего приятеля. Самые подошвы его сапогов, и те не такие, какие бывают у умных людей». Машурина, Кисляков до такой степени глупы, что составляют даже мишень для остроумия автора. О Маркелове прямо говорится как о человеке с «ограниченным умом», как о «существе тупом». О Марианне ничего подобного не говорится, но ведет она себя положительно глупо. Все это не случайно, а непременно так и должно было выйти у г. Тургенева. Если вам закажут роман из китайской жизни и вы будете иметь под руками только кое-какие скудные печатные материалы, вас невольно потянет к изображению людей тупых, ограниченных, потому что их несведущему человеку изобразить легче: натуры у них несложные, кругозор узенький, поступки аляповатые. Повернуть дурака можно куда угодно, без всякой ответственности, в душу залезть к нему немудрено. Эта сплошная глупость верующих еще особенно оттеняется невидимым присутствием их вожака, об котором только и известно, что зовут его Василием Николаевичем и что все ему повинуются. Г. Тургенев, очевидно, сам чувствовал, что ему не справиться с этим типом, и потому ни разу не показал его читателю. Но тогда зачем же было огород городить?

Глупые люди были до такой степени нужны г. Тургеневу, что он оказался вынужденным привлечь к участию в их глупостях даже своих умниц. Помните, например, как Маркелов, Нежданов, Паклин и Соломин посещают Голушкина и супругов Субочевых, эту, мимоходом сказать, очень плохую и неизвестно для чего вставленную пародию старосветских помещиков Гоголя. Оба эти посещения составляют сплошную глупость, не без грязного оттенка вдобавок. Даже непонятно, как такие серьезные и умные люди, какими автор желает представить Соломина и отчасти Нежданова, могут, Бог знает зачем, проводить время с блаженными Фомушкой и Фимушкой, пьянствовать с глупцом и негодяем Голушкиным, болтать при этом совсем неподходящие вещи в присутствии совершенно незнакомого голушкинского приказчика, который потом и оказывается предателем. Неужто даже у умниц не хватило смысла понять, что рекомендация Голушкина очень мало надежна? Но такова уж сила глупости всех изображаемых г. Тургеневым поступков, что, как только начнут люди «поступать», так и распространяют кругом себя заразу глупости. И все это только потому, что глупых легко рисовать…

Но замечательнейшую, если можно так выразиться, увертку г. Тургенева составляет личность Нежданова. Это – старый тургеневский тип: «надломленная», «вывихнутая», раздвоенная натура, из «самоедов, грызунов, гамлетиков», как говорит об этих людях Шубин в «Накануне» (недаром Паклин называет Нежданова «российским Гамлетом»). Он не может сделать ни одного шага без оглядки внутрь себя. Он всегда идет не туда, куда его тянет, и тянет его не туда, куда он идет. Он не может ничему отдаться вполне – ни любви, ни деятельности, ни искусству. Несчастный человек, для которого мучительная, микроскопически тщательная копотня в самом себе, в собственной душе есть нормальное состояние. А для того чтобы перестать прислушиваться к шуму в собственных ушах и отдаться, хотя бы на самое короткое время, какой-нибудь одной мысли, нераздвоенному чувству, он должен «взвинтить» себя, искусственно прийти в состояние нравственного опьянения. Все – старые, знакомые черты, анализом которых г. Тургенев стяжал свои наиболее заслуженные лавры. Вдобавок, подобно многим старым героям г. Тургенева, Нежданов пасует перед любимой женщиной, оказывается много ниже и слабее ее. Мотивы эти изучены г. Тургеневым до тонкости, и надо удивляться той виртуозности, с которою он их разыгрывает. В изображении этих людей за г. Тургеневым всегда признавалась, кроме мастерства, еще одна особенная заслуга; в них он «поймал момент» ни дальше, ни ближе, как приснопамятных сороковых годов. С них именно начинаются права и обязанности г. Тургенева как ловителя моментов, и, каковы бы ни были его последующие уловы, но этот первый был очень удачен. Все, кто ни писал о г. Тургеневе, а писали об нем очень многие, рассуждали на эту тему и доказывали, что «гамлетики, самоеды» суть типичнейшие продукты эпохи. Слава «чуткости» г. Тургенева! Затем он пишет «Накануне». Слава чуткости г. Тургенева! Он понял, что пришел конец гамлетикам и самоедам, что если не в действительности, то в мысли современников формируется новый тип, на первый раз по необходимости принимающий плоть и кровь болгарина, а не русского. Время летит дальше, и г. Тургенев пишет «Отцов и детей». Хотя тут слава чуткости была провозглашена не совсем единодушно, но все-таки Базаров и гамлетики – небо и земля. Затем г. Тургенев пишет «Дым», которым коптит все направо и налево, и, наконец, «Новь». Мы, русские читатели, пожалуй, опять готовы воспеть хвалу чуткости, но вдруг замечаем на авансцене в поэтическом центре романа «черты знакомого лица». Да, это старый, старый знакомый, это – «лишний человек». Лишний человек говорил о себе: «Про меня ничего другого и сказать нельзя: лишний, да и только. Сверхштатный человек – вот и все. На мое появление природа, очевидно, не рассчитывала и, вследствие этого, обошлась со мной, как с нежданным и незваным гостем. Недаром про меня сказал один шутник, большой охотник до преферанса, что моя матушка мною обремизилась» {4} . А Нежданов говорит: «В том-то и дело, я – труп, честный, благонамеренный труп, коли хочешь… Какое право имел отец втолкнуть меня в жизнь, снабдив меня органами, которые несвойственны среде, в которой я должен вращаться? Создал птицу, да и пихнул ее в воду!» Мысль жалобы, тон, даже выражения почти одни и те же. Одно, значит, из двух: или г. Тургенев приобрел совсем задаром репутацию чуткости своими гамлетиками и самоедами сороковых годов, или оказался не очень чутким в 1876 году. Дилемма так проста, что и указывать на ее разрешение не стоит. Само собою разумеется, что типичнейшие представители интеллигенции сороковых годов не могут быть такими же типичнейшими представителями семидесятых: слишком многое изменилось на Руси за эти три, четыре десятка лет. Слова нет, Неждановы возможны и теперь и даже наверное существуют. Но не все существующее может занять центральное положение в политическом романе. Скептик, да еще прирожденный скептик, неверующий здесь особенно неуместен, потому-то он – исключение. Можно, пожалуй, и исключением удовольствоваться, с тем, однако, условием, чтобы в нем как-нибудь отразилось общее правило. Например, можно себе представить картину всемирного потопа, в которой самого потопа нет, а есть только обитатели спасенного ковчега. Но в фигурах этих спасенных должны отразиться, кроме радости спасения, и ужас пережитой опасности, и ужас воспоминаний о погибших, и сочувствие жертвам, павшим на глазах спасенных, и много еще других чувств. Возможна ли подобная картина в действительности, доступна ли она человеческим силам? Пусть судят специалисты. Но, во всяком случае, у г. Тургенева нет ничего подобного. Его Нежданов – совсем исключительное исключение. Мы видим, что люди гибнут. Мы хотим знать, откуда у них берется вера, где источник силы этой веры? Является г. Тургенев и с грациозно благосклонным жестом говорит: я вам это с удовольствием покажу. И затем все наше внимание сосредоточивает на душевных муках человека неверующего, случайно попавшего в водоворот! Но мы сами виноваты, что хоть на минуту подумали, что он может дать что-нибудь иное. Однако виноват тоже, и больше даже нашего виноват, сам г. Тургенев. Как психологический тип гамлетики ему фактически знакомы и нравственно близки: он с ними рос. Он перепробовал для изображения различных их оттенков много разных обстановок. Что мудреного, если он захотел окружить этот излюбленный им тип обстановкой «Нови»? Но надо было сделать это откровенно. Надо было оставить Остродумовых, Машуриных, Маркеловых и особенно Соломина по возможности совсем в стороне. Марианну, конечно, удалить нельзя, потому что тургеневский Нежданов немыслим без женщины, перед которой он пасует. Тогда дело было бы ясно: автор взялся разрешить частную задачу, элементы которой ему знакомы. Можно наверное сказать, что г. Тургенев написал бы на эту тему прекрасную, хоть и подновленную вещь. И в «Нови» около Нежданова можно найти несколько превосходных страниц. Но г. Тургенев поступил как раз наоборот. Он взялся разрешить общую задачу, а так как она ему не по силам, то он должен был прибегать к разного рода уловкам: набрасывать вуаль на многое важное и резко выпячивать вперед многое неважное. К числу таких уловок относится и Нежданов. Вместо того чтобы просто и скромно пополнить свою коллекцию гамлетиков гамлетиком-революционером, он посадил его в передний угол целого политического романа с многозначительным эпиграфом. Иначе он и не мог поступить. Если человек взялся нарисовать лес, когда у него в распоряжении нет зеленой краски, так, конечно, в картине будут и красные березы, и синие ели. Но он мог не браться…