На чужом берегу

Есть что-то странное в характере Пекка Паю. Добродушным назвать его нельзя, но он как-то особенно чувствительно-справедлив. Какая-нибудь жизненная мелочь, на которой не следовало бы останавливать внимание, а эта мелочь всегда приковывает внимание старика, и он начнёт говорить целую речь о людской несправедливости. Частенько он покрикивает и на жену, и на дочь, и на Генриха, и нередко эти окрики бывают весьма энергичны, но все семейные покорно выслушивают окрики главы семьи, и опять-таки потому только, что признают, что окрики отца справедливы. Пусть будет жизненная мелочь, из-за чего загорелся спор или неудовольствие, но к этой мелочи старик отнёсся со своей меркой справедливости.

Пекка Паю носит на себе почётное звание судьи, и я нередко вижу в его доме или где-нибудь на берегу группу лиц, а то одинокого какого-нибудь жалобщика, которые пришли или приехали к старику судиться. Иногда Пекка увозят куда-то на целый день, и к вечеру он возвращается усталый, но всегда довольный своей поездкой. Это опять его требовали на суд. Сколько на своей жизни Пекка разобрал разных семейных дел, и все жалобщики довольны им, а те, кого он осудил, не помнят злобы и не таят зла на хорошего старика. Немало семейных раздоров прекращено стариком, одних он поженил, другим сделал наставление, и те остались жить совместной брачной жизнью, а ещё так недавно между мужем и женою были распри.

Пекка умеет быть и отечески ласковым. Я видел, как однажды он утешил одну вдову, которую обобрал «непутёвый» любовник. Вдова ушла утешенной, а старик потом долго ворчал и выкрикивал:

— Дура, дура, дура! — повторял он. — Говорил ей: «Брось, брось!» Дура! Связалась с подлецом… Перкола!..

По праздникам Пекка угощает домашних компотом из черники. Только он один знает секрет приготовления этого вкусного блюда.

Свой рыбацкий промысел Пекка Паю любит и считается отважным рыбаком по всему побережью. У него имеется три прекрасно оборудованных парусных лодки, масса сетей и перемётов и других снарядов, названия которых я и не запомнил. В горячую рыболовную пору Пекка нанимает в помощь себе работников, а в большинстве случаев обходится семейными силами: помогают ему сын и дочь.

Лет пять назад у Пекка была большая парусная лайва [2], на которой он отправлял рыбу в Кронштадт и даже в Петербург. Но вот большое судно пришло в негодность, и от этих дальних путешествий пришлось отказаться старому Паю.

С печалью в глазах вспоминает Пекка об этом времени. И всегда при этом прибавляет:

— Давид… мой сын. Давид был жив тогда…

Странный старик! Своего старшего сына он упорно считает умершим. Раза два-три в год получает от него письма и всё же считает сына своего умершим.

Покинул Давид семью, и не стало у Пекка хорошего работника в доме. Покинул Давид родину, и обеднела родина одним хорошим гражданином. А в былое время Давид был главным помощником Паю в его рыболовной работе. И среди рабочих слыл Давид за славного и сознательного сочлена.

В былое время старик всегда с гордостью рассказывал всем о том, какой у него сильный и ловкий сын, его главный помощник. Немногие могли угоняться за Давидом в ловкости забрасывать или вынимать из моря сети. Хорошо слушались Давида и паруса их двухмачтовой лайвы.

И вот не стало у Пекка сильного сына, не стало у Пекка и прекрасной двухмачтовой лайвы. Давид живёт в Швеции и служит простым работником у какого-то рыбопромышленника. Пишет, что хорошо зарабатывает и вольно живёт, но эта похвальба сына не успокаивает старика Паю. Не может он согласиться, чтобы на чужбине жизнь была лучше, если Давиду приходится батраком служить у промышленника, а дома он был бы сам хозяин.

— Почему же он уехал в Швецию? — как-то раз я спросил Паю.

— Перкола!.. — только выкрикнул старик и махнул рукой.

Генрих рассказал мне о печальной судьбе Давида. Это случилось, когда в Финляндии царил генерал Бобриков. Среди финской молодёжи того времени немало нашлось таких как Давид, пассивных протестантов, которые, не умея и не желая мириться с «бобринскими» порядками, эмигрировали и в Швецию, и в Норвегию. Немало молодёжи уплыло и в далёкую Америку. Кое-кто из беглецов вернулся на родину спустя год-два, а многие так и остались в Америке и на том берегу Балтийского моря. Точно свирепый ураган пронёсся над страною озёр и увлёк за собою за зелёные волны моря молодых, сильных и славных сынов родины. Вырвал ураган с корнем молодые побеги и унёс, и недаром старик Паю считает своего сына умершим. Пусть он там жив и хорошо живёт, но для Паю беглец родины — умерший человек. Шестьдесят слишком лет прожил Паю и много на своём веку видел хорошего и дурного, а дурного, пожалуй, и больше, однако вытерпел и вынес всё и никуда от своего отца с матерью не сбежал.

О сыне-беглеце избегает говорить с посторонними старик Паю, а когда кто упомянет его имя — на лицо старика ляжет тень, отведёт он глаза в сторону, точно боясь смотреть, и вздохнёт с болью в сердце.

Недоволен поведением брата и Генрих. Как-то раз он сказал мне:

— И я уехал бы в Америку… Звали и меня… А вот остался, живу тут…

И он долго говорил о том, как нехорошо поступил Давид, сбежавши от тяжёлых порядков жизни их родины.

Генрих — член местной рабочей группы. Дорого он ценит каждого сознательного члена своей партии, верит в сплочённость единомышленников и прекрасно знает, как важно, чтобы число этих единомышленников было больше. Давид был видным членом партии, и то обстоятельство, что он покинул своих, ещё больше внушало неудовольствие среди былых его сотоварищей.

— Вон у нас скоро выборы в Сейм. Давид хорошо умеет читать и говорить хорошо может, а его нет, — продолжал выражать своё неудовольствие Генрих и добавлял, — надо ему вернуться, надо…

Как оказалось, Генрих не раз писал об этом брату, но тот оставался верным раз принятому решению и на родину не возвращался. Может быть, Давид и сам бы был не прочь вернуться домой, и Генрих высказывал и это предположение, но вот уже год, как Давид женился на шведке, и ему нелегко теперь порвать связь со своей новой родиной. У него уже и ребёночек скоро будет, и отец жены хочет сделать его хозяином рыбачьего судна, и домик строит ему на берегу моря. Поселится в этом доме Давид со своей женой и ребёнком, будет рыбу ловить и навсегда уже останется в Швеции.

— На жену променял Давид родину! — как-то с горечью в голосе сказал старик Паю, и даже слёзы заблестели у него на глазах.

А недели две назад прислал Давид письмо и сообщил, что у жены его родился мальчик. Но эта семейная радость сына как-то мало порадовала старика Паю. Мать Давида даже всплакнула на радостях, дождавшись внучка, а Паю заворчал на свою старуху и даже обругал её: «Чего, — мол, — ты радуешься?.. Внук… Ну, внук родился, а дальше что?.. А где сын наш, Давид? Теперь он уж никогда не вернётся, потому новыми, чужими корнями прирос к своей новой, но чужой нам родине».

В этот вечер старик Паю был особенно неразговорчивым и всё ходил по комнате и напевал священные псалмы.

Тихо, точно боясь разбудить кого-то, ходит Паю из угла в угол и поёт псалмы. И пение его тихое и какое-то надорванное. Тянет одну ноту, то понижая, то повышая голос, а потом вдруг и оборвёт духовную фразу на полуслове, а помолчав, опять затянет то незаконченное слово и опять тихо тянет псалом своим тихим старческим голосом. И в глазах его какое-то тихое молитвенное выражение, и губы дрожат так, точно ему заплакать хочется о чём-то. Но терпеливо прячет он свои слёзы, потому как же это так плакать ему старому, суровому рыбаку?..

Слушаю я тихий и печальный напев псалмов за перегородкой и сижу, не шелохнувшись, в светлых сумерках вечера. Слушаю напев, слышу отдельные слова, но не понимаю этих слов, и только тоскливый голос певца разъясняет мне их смысл… Такое уже свойство тоски: на всех языках выражается она так, что понять её нетрудно, нетрудно проникнуться этой тоской. Мир и покой души нашёл старик Паю в священных псалмах, и голос его стал мягким, и когда он проходит мимо двери в мою комнату, и я вижу его лицо и глаза, в которых уже потухла та недавняя злоба, с которой Паю говорил о сыне.