Зрители

- Ловко-о!

- Глядите, как осердился!

- Ой, батюшки...

Я крепко обругал веселых зрителей, это не обидело их, а кто-то примирительно заметил:

- Чего тявкаешь? Тебя не помоями облили, а чистой водой...

Это меня не утешило, ругаясь, я продолжал убеждать их:

- Черти клетчатые - ведь вы же понимаете, что мальчонку надо в больницу свезти? Ведь антонов огонь может прикинуться!

Мне возражали:

- Ну - понимаем! А ты что за начальство? Морда!

И снова кто-то, незаметно подкравшись, высыпал на мою мокрую голову горсть пыли, и снова все смеялись весело, как дети, притопывая, всплескивая руками, а я сполз с подоконника и свалился на койку, чувствуя себя раздавленным шутками.

За окном говорили, успокаиваясь:

- Горяч больно!

- Из пожарной бы кишки полить его...

- Кто бы свел мальчонку в участок?

- В аптеку?

- И то! Положить на крыльце, а уж аптекарь распорядится.

- Эй, Коська, вставай! Можешь идти?

- Обмер...

- Надо нести его.

- Это тебе, Саша, надо!

- Отчего - мне?

- Там кабак рядом...

Засмеялись.

- Ну, ладно, я снесу,- согласился Саша и заговорил ласково:

- Эх ты, кусок... Ну, ничего, не пищи! То-то вот,- озоруете вы, материны дети, а я возись с вами ни за что ни про что...

Словно он каждый день таскал в аптеки изуродованных мальчиков.

Зрители разошлись, и снова на улице стало тихо, точно "а дне глубокого оврага.

Воскресный вечер. Красноватые отсветы блестят на стеклах окон единственного дома, видного мне из подвала. Дом-в два окна, старенький, осевший к земле, он похож на нищего, который утомленно присел между двух растрепанных заборов. На лице его застыло сердитое уныние.

По улице бегают дети, поднимая облака розоватой пыли; где-то близко играют на гармонике, рычит пьяный ломовой извозчик, костлявый великан, по прозвищу Сушеный Бык.

Примостившись на подоконнике, я слушаю чью-то ленивую речь:

- От запоя молятся ему потому, что он сам пьяница был...

- Ну-у,- недоверчиво тянет другой голос,- это не резон для святости; эдак-то у нас половина улицы святых...

Первый голос сердито прерывает невера:

- А ты - слушай! Идет он, пьяненький, рано утречком домой, а солдаты христианам головы рубят...

- Чьи солдаты?

- Ихние...

Голоса звучат тягуче, в каждом слове чувствуется клейкая русская ленца. И солнце заходит лениво, как будто ему известно, что завтра оно будет светить тем же людям, услышит те же речи.

Маленькая девочка идет мимо моего окна и, отирая слезы, шепчет громко:

- Ведьма... погоди!

- Рубят, значит. Поглядел Вонифантий, поглядел, а был он доброй души человек, хотя и богач...

- Что ж, и между богачами добряки есть, примерно - Троеруков, Петр Иванов...

Какая-то женщина просит:

- А ты не перебива-ай!

- Я - к слову.

- Да. Поглядел, да и говорит: "Ах вы, говорит, такой-сякой народ! За что вы этих избиваете насмерть? Я, говорит, сам во Христа верую!" Тут его сейчас схватили и - р-раз! - тоже голову напрочь. А он преспокойно взял ее за волосья, положил под мышку себе и пошел по улице и пошел!

- Т-та? Пошел?..

- Так и в житии написано?

- А то сам, что ли, я придумал!

- Н-да! Эдак - не выдумать. Ах ты, боже мой! Поглядеть бы раз в жизни на эдакое чудо, а то - живешь, живешь...

Рассказчик продолжает:

- Тут солдаты эти и все зрители, испугавшись до смерти, бросились бежать кто куда и тоже уверовали!..

- Уверуешь!

- А он идет и поет - Христос воскресе!

- В нашу бы пору что-нибудь эдакое...

- Наша пора - что? Слава те господи! А тогда - чихнул не так - башку долой! Строгость была.

- Человек - нипочем, дешевле дров...

- Дай-кось покурить...

Замолчали. Над криками детей грянул бас Сушеного Быка:

- И я те дам пудовку в маковку!

За моим окном снова начинается беседа; знатока римской жизни спрашивают:

- А как тогда - богаче жили люди?

- Ровнее. Особенных богачей не было, ну, и бедность не дозволялась.

- Не дозволялась? Как же это?

- Такой закон был.

- Умный народ...

Женщина спрашивает:

- А сказывается - христиане бедные были?

- Это - после.

- После чего?

- После турецкого разорения. Как турки Царьград забрали, тут пошло разорение... разорился весь народ и принял нашу веру...

- Ага! Так-так-так...

Веселый женский голос крикнул:

- Глядите-ко,- кого это Гущин везет?

По улице шагала пегая лошадь, влача за собой разбитую телегу, на телеге сидел пьяненький ломовик Гущин, весело помахивая вожжами, спиной к нему торчал полицейский, а между ними помещался тесовый, окрашенный охрой небольшой гроб.

- Гущин - кого везешь? - спросил голос, рассказывавший о мученике Вонифатии.

Старичок извозчик охотно отозвался:

- Вашего... этого - сиротку...

- Коську?

- Его.

- Неужели - помер?

- А - как же? Живого не схороним, не бойсь!

Телега проехала. Откуда-то выскочил Буян, понюхал землю, фыркнул и, поджав хвост, скрылся в щель забора. Мальчишка кричал:

- Братцы - это Коську

- Н-да-а,- говорили у мальчонко...

- А ведь смирный был!..

- Больница!..

- Туда - только попади, а уж на кладбище они сами отвезут...

- Дешевы люди...

- Им что, докторам? Им бы жалованье в срок получить...

И снова раздался мерный голос:

- А то еще есть житие Кирика-Улиты...

Солнце скрылось, красные отсветы в стеклах поблекли, и потемнела бесконечная голубая печаль небес.