Суровые дни

− Здравствуйте, − говоритъ ему кондукторъ; онъ ещё не ушелъ. − А часики-то мои какъ же? Говорятъ, въ ночь нашу бригаду отправляютъ на границу. И вы, стало быть?.. − замѣчаетъ у него кокарду.

− Запасной, такъ и я… − говоритъ часовщикъ, и лицо у него вдумчиво-озабоченное. − Ваши часы… − онъ что-то соображаетъ, старается вспомнить. − Да, да… съ эмалевой крышечкой? Часы готовы… Послѣ обѣда заходите.

− Такъ, такъ… − говоритъ кондукторъ, всматриваясь въ кокарду. − Вотъ спасибо, спасибо. Сталоть и вы… Плохо будетъ публикѣ безъ васъ. У Ивана Петровича по биллiарду выходитъ, а на часы онъ не годится… Онъ мнѣ лѣтось ка-кiе часы изгадилъ!

Подъ берёзами одиноко сидитъ старуха, повязанная до глазъ. Крутитъ соломинку на колѣняхъ. За ней свѣсилась бѣлая голова лошади и дремлетъ, опустивъ сѣдыя рѣсницы. Отсюда я опть вижу часовщика. Онъ всё ещё стоитъ, рыжеватый, высокiй, и оглядываетъ толпу. Чего-то ждетъ.

Одинокiй, какъ и эта старуха. А она чего ждетъ, кого? Изъ-подъ сѣрой тёплой кофты комомъ выпираетъ поддернутая синяя, съ красными цвѣточками, юбка, порванные шерстяные чулки на другихъ чулкахъ и широконосые башмаки, какiе-то сиротливые, стоптанные. Лошадь въ дремотѣ потряхиваетъ сѣдой головой. Должно быть, и старуха сѣда. Совсѣмъ наклонилась къ колѣнямъ, а узловатые худые пальцы всё вертятъ соломинку и надламываютъ ногтями.

− Ослобонили нашего, − слышу я за спиной запыхавшiйся голосъ. − Зубовъ недостало…

Надъ старухой − рыжеватый крупный мужикъ, въ шапкѣ, оправляетъ узду на лошади, высвобождаетъ холку.

− Да ну?! − спрашиваетъ старуха, вывертывая голову. − Ослобонили?!

− Зубовъ нехватаетъ… одинцати зубовъ..: Вонъ бѣгаетъ!

Старуха сидитъ, раскинувъ руки, и видно теперь, что она кривая, и лицо у неё − комочекъ. Высокiй, уже немолодой мужикъ степенно шагаетъ къ ней, потирая шею, и, видимо, старается не торопиться.

− Да вотъ… говорятъ, зубовъ нехватаетъ… ослободили. Не гожусь сухари жевать…

Говоритъ съ усмѣшкой и, какъ-будто, смущёнъ. Объясняетъ ещё и ещё обступившимъ, поёживаетъ плечами, глядитъ черезъ головы, словно недоумѣваетъ. Посмѣиваясь, разѣваетъ ротъ и показываетъ пальцемъ. Ему смотрятъ въ ротъ; видно, какъ палецъ попрыгиваетъ во рту, насчитываетъ.

Старуха поднялась и тоже заглядываетъ ему въ ротъ, будто не знаетъ, что сыну челнокомъ раздробило челюсть, на фабрикѣ, и выбило зубы.

− Беззубыхъ не берутъ, − говоритъ, ощёриваясь, кокардникъ. − Стало быть, много насъ, зубастыхъ!

Беззубаго провожаютъ до лошади. Старуха крестится и суетливо лѣзетъ на телѣгу; торопится и никакъ не можетъ укрѣпиться на ступицѣ. Мужикъ подтягиваетъ подпругу и гудитъ въ бороду:

− Не торопись, по-спѣешь.

Беззубый жуётъ провалившимся ртомъ и шепеляво посмѣивается матери:

− Не отымутъ, не бойсь. Зубастыхъ, говорятъ, много. Вотъ те и ефрейторъ!

− Карасину-то бы закупить… мучки бы…

− Ладно, закупимъ… − говоритъ мужикъ, нагибается къ колесу, пробуетъ тяжъ, и видно, какъ онъ крутитъ тамъ головой и улыбается. Подъ телѣгу, подъ старую свою кобылу.

За заборомъ покончили съ обѣдомъ и поютъ молитву. Телѣги всё увозятъ отпущенныхъ на побывку, а новыя всё ещё вливаются на вагонъ, и вонъ ихъ сколько, − весь трактъ въ нихъ, − ползутъ и ползутъ.

− Тыщи народу!

Въ потребиловкѣ − трактирщикъ съ полустанка. Онъ ещё болѣе покраснѣлъ, − очевидно, ѣздитъ съ запасомъ, − требуетъ самыхъ лучшихъ папиросъ, чуть-чуть покачивается, говоритъ часто-часто, кокарду налѣпилъ на самый гребешокъ сѣрой фуражки.

− Простукали − говорятъ: на тебя надо особую мѣрку! По животу не сойдется казённый ремень! Сойдётся! На унтеръ-офицера найдутъ, что требуется… Давай шиколаду, что-ли…

Взламываетъ прямо въ бумажкѣ, ѣстъ съ оловомъ, садится на цареградскiе стручки въ мѣшкѣ.

− Теперь въ трактирѣ пусть жена съ племянницей движутъ… Ай сдать?

− Ничего, устроился, Семенъ Акинфычъ?

− По-бьёмъ!

− Да ещё неизвѣстно, кого бить-то…

− Всѣхъ побьёмъ!

На переѣздѣ заложенъ шлагбаумъ, у будки. Идетъ поѣздъ, тяжело тянетъ изъ-подъ горы. Двери красныхъ вагоновъ раздвинуты. Видны лошадиныя головы въ рядъ; свѣсивъ ноги надъ полотномъ, сидитъ, заломивъ фуражку, съ лихо выпущеннымъ изъ-подъ околыша зачёсомъ, казакъ, − совсѣмъ юное розовое лицо. Облокотившись, стоитъ у дверей другой. И ещё − казаки и кони, казаки и кони. И крутитъ одинъ фуражкой, − вотъ-вотъ запляшетъ.

Они уже готовы − степныя птицы.

ЛОШАДИНАЯ СИЛА

На углу площади уѣзднаго городка, забитой, какъ и всѣ смежныя улицы, приведёнными на осмотръ лошадьми всякой масти и даже такой, какой не видала, кажется, ни одна конская ярмарка, стоятъ два мужика.

Они уже сдали въ казну, на войну, своихъ лошадей и теперь поджидаютъ ещё не управившагося Степана Махорку, чтобы идти въ чайную; а пока увѣряютъ другъ друга, что тутъ дѣло правильное и на совѣсть, что хоть и не добралъ одинъ пятерки противъ своей цѣны, − такъ пятерку-то лошадь за два года оправдала или нѣтъ? Горячо говорятъ; одинъ, чёрный, съ жёлтымъ, водяночнымъ лицомъ, получившiй за свою лошадь семь рублей лишку, всё пристукиваетъ кулакомъ по костлявому заду чужой лошаденки-мыши, словно по столбушку.

− Ну, за мово лишку дали… Дакъ мой го-сподскiй! я его, прямо, изъ глотки у Паль Петровича выдралъ! Мой въ артилерiю вонъ, солдатъ мѣтилъ, а съ твоимъ и въ обозъ наплачешься. Обиды нѣту…

− За-чѣмъ, какая обида! − отмахиваетъ головой русый, на лицѣ котораго и недоумѣнiе, и, какъ-будто, увѣренность. − Съ имъ наплачешься. Я къ тому, что… Пятишну-то за два года отработалъ онъ мнѣ ай нѣтъ?!

− Не то, что пятишну, − онъ тебѣ три красныхъ отработалъ! Онъ тебѣ, прямо… полсотни отработалъ!

− Нѣ-этъ! − съ сердцемъ говоритъ мужикъ и отмахиваетъ головой. − Три-то красныхъ онъ мнѣ обработалъ, это вѣрно… Я на немъ за зиму понабра-алъ, съ лѣсопилки возили. Плохо-плохо − четвертной обогналъ, а полсотни − нѣ-этъ, не обработалъ…

− Пожалуй, что полсотни-то не обработалъ. Рублей сорокъ… А почту-то въ Столбы гонялъ?! Да онъ тебѣ за полсотни обработалъ!

− Мѣсяцъ только и гонялъ, разругался. А можетъ, и полсотни отработалъ…

Они бы ещё поговорили, но заругался хозяинъ лошаденки:

− Чего по заду-то долбаешь… колоду нашёлъ!

Наконецъ, пришёлъ и Махорка, маленькiй востроглазый мужичокъ въ большой шапкѣ, привёлъ на верёвкѣ понурую пѣгую лошадь. Видъ у Махорки какой-то сбитый, точно его обидѣли, а онъ ещё не разобралъ, − чѣмъ.

− Ужли не взяли?! − воскликнули оба вразъ.

− Обѣщались, какъ подрастётъ… − усмѣхнулся Махорка, привязывая поводъ къ кушаку, чтобы освободить руки. − Не хуже, чай, другихъ-то! − оглянулъ онъ лошадку и толкнулъ подъ губу.

Она моргнула и пожевала.

− Въ годахъ, и околѣвать не желаетъ… − сказалъ русый.

− А ты у её на крестинахъ былъ?.. въ годахъ!.. У трактирщика по тринадцатому взяли… въ го-дахъ!

− Трактирщикову я знаю… Иванъ Миронова. Я мерина его очень хорошо знаю. Онъ любую пушку своротитъ…

− И моя своротитъ. Покорми-ка её овсомъ недѣльку-другую, − что хошь увезётъ!

Пѣгая кобылка обнюхиваетъ изрытыми губами хозяйскую спину, въ дегтѣ, пофыркиваетъ скромненько и постукиваетъ задней ногой, − не пора ли и ко дворамъ. Къ двумъ десяткамъ ей, а пришла она сюда ещё съ вечера и ещё ничего не ѣла. Пора ко дворамъ.

Глядятъ изъ рядовъ вороныя, саврасыя, гнѣдыя, бурыя, всякiя. Тутъ и клейменыя и тавра, лопоухiя и со стрѣльчатыми ушами, съ головами добрыми и строгими; и съ побитымъ плечомъ, и со всякимъ изъянцемъ; и стройныя − полукровки, и сытыя, лохмоногiя − волосатыхъ богатѣевъ, и такiя, что не дотронешься до морды, и крохотныя лошадки-мыши. Есть и жеребыя, невѣсть для чего приведенныя безтолковымъ хозяиномъ, съ толстыми, какъ веревки, жилами по брюху, и кормящiя, съ тревожно-кротко спрашивающими глазами, съ жеребятками, словно на деревянныхъ ножкахъ, въ гривкахъ-щеточкахъ, помахивающими игрушечными хвостиками. Есть тутъ − съ молодымъ, огневымъ и задорнымъ взглядомъ; и уже и вовсе не смотрящiе на свѣтъ Божiй. Въ ночь сдвинуло ихъ сюда, на сгонный пунктъ, чуть ли не съ цѣлаго уѣзда, и всё ещё движетъ и движетъ, заливаетъ ими улицы и переулки и наполняетъ весь городокъ тревожнымъ ржаньемъ.