Суровые дни

Нехватаетъ ещё его старухи. Но зачѣмъ ей мокнуть! Какъ, зачѣмъ? А можетъ пропустить поѣздъ − вѣдь эти поѣзда безъ расписанiя. Вѣдь этимъ поѣздамъ теперь всегда и вездѣ открытая дорога. А Чубенка-то на что! Ему хоть и шибко за пятьдесятъ, а глазъ его очень далеко видитъ. А до будки два-три десятка шаговъ. Ещё успѣетъ добѣжать старуха. Вонъ она, накинула на голову кафтанъ, смотритъ съ порога…

− Отъ собачiй нѣмецъ, якую войну закрутывъ!

Гудитъ далеко по вѣтру. Это на дальней остановкѣ, ещё не скоро. Всѣ смотрятъ. Густая, сѣрая полоса дождя, какъ исполинская основа, протянулась накось, отъ неба къ землѣ. Ничего не увидишь сквозь эту плачущую пелену.

ПОДЪ ИЗБОЙ

− …Да вѣдь какъ началось… обыкновенно. Сталъ, было, я самоваръ разводить, − стражникъ мимо сиганулъ, къ волостному. Ну, конечно, мнѣ это безъ вниманiя. Пять часовъ, молодыхъ надо подымать, − на поле собирались, дожинать. Михайла мой только тринадцатаго числа, въ воскресенье, свадьбу игралъ, женился… ну, конечно, три дни гуляли, то-сё… распространялись по душамъ съ молодой-то. Передъ Пасхой только со службы воротился, изъ солдатъ. «Буде, кричу, робятъ-то насыпàть… хлѣба для ихъ запасать надо, жать время, осыпается!» А Мишка мой изъ сѣнцевъ мычитъ: ладно, поспѣемъ!.. И сноха, слышу, хикаетъ и хикаетъ. Кадушку свалили. Ну, конечно… распространяются… А-ты, дѣло какое! Ну, хорошо.

А тутъ моя, − и что ей въ голову влѣзло, − роется въ укладочкѣ, говоритъ, − какъ бы моль не поточила. И вытаскиваетъ, − вѣдь вотъ что къ чему-то − Михайлову солдатскую фуражку и на свѣтъ смотритъ. «Чего ты?» − говорю.

«Да, говоритъ, моля её, никакъ, съѣла». Потомъ ужъ опослѣ стали мы съ ней обсуждать всё дѣло, − вспомнила: во снѣ ей привидѣлось − моль всю её укладочку поточила… Михайла приходитъ, требуетъ, − давай имъ картошки новой, живо! Завтракать сейчасъ и въ поле. А ужъ картошка кипитъ, то-сё…

И картошка нонѣшнiй годъ, прямо… задалась, никогда такой не было, рано завязалась, и какъ песокъ, разсыпчатая. У Щербачихи на сѣмена бралъ. И навсягды у её брать буду, управляющiй попу рекомендовалъ. А вотъ сейчасъ, погодите… Значитъ такъ… картошка. Ѣдимъ. Михайла своей подкладаетъ − не стисняйся, ѣшь, къ мужнину хлѣбу примыкай…

Дѣд Семёнъ, бывшiй десятскiй, говоритъ неспѣша, приминая большимъ пальцемъ золу въ трубочкѣ, помогаетъ разговору. Остановится, поглядитъ на трубочку, на золу, вспомнитъ − и опять говоритъ обстоятельно. Большая его голова, въ сѣдѣющихъ кольцахъ на вискахъ, опущена. Молодая сноха работаетъ на станкѣ фитильныя ленты, но дѣло у ней идетъ плохо: подолгу останавливаетъ станокъ и слушаетъ. Я вижу её съ завалинки въ окошко − видна только верхняя часть лица, въ бѣломъ платочкѣ. Она чёрнобровенькая, въ румянцѣ, востроносенькая, бѣленькая, писаная. Взяли её безъ приданаго, по любви, за красоту. Семёнова старуха, видно мнѣ, возится въ сараюшкѣ, во дворѣ, у овцы, которая вчера воротилась съ поля съ переломленной ножкой. Изъ-за плеча старухи я вижу и чёрную морду овцы съ робкими влажными глазами, разѣвающую съ чего-то ротъ, − должно быть, отъ боли.

− Натуго мотай, слышь… − говоритъ старухѣ Семёнъ. − До Покрова подживётъ…

Засматриваетъ подъ крышу. Тамъ ласточки налѣпили гроздь сѣрыхъ шершавыхъ гнѣздъ. Я знаю, почему Семёнъ засматриваетъ на эти гнѣзда.

Первый годъ они у него завелись, и онъ вѣритъ, что это къ благополучiю: голуби если и ласточки − къ благополучiю. А вотъ у Никифоровыхъ, черезъ домъ, повадилась сорока на зорькѣ сокотать − вѣсти будутъ. А какiе теперь вѣсти! Старуха Семёнова знаетъ, какiя вѣсти. А ласточка − дѣло другое, только бы въ окошко не залетѣла. Старуха всё знаетъ. Нехорошо тоже, когда дятелъ начинаетъ долбить съ уголка, паклю тащитъ. Самое плохое.

Но соснякъ отсюда далеко, и всего разъ было за ея время, − налеталъ дятелъ на поповъ домъ, − у попа потомъ вразъ оба сына утопли. А вотъ въ Любицахъ, версты четыре отсюда, за прошлый годъ два раза случалось, тамъ соснякъ. И тоже вѣрно.

− Ну, хорошо. Ѣдимъ картошку. И вотъ въ окошко − стукъ-стукъ.

Бабка гладитъ овцу, а сама повернула голову къ избѣ и слушаетъ: это видно по настороженной головѣ.

− Староста въ окошко заглянулъ, вотъ въ это самое окошко, и глаза у него не то, чтобы безпокойные, а сурьозно такъ глядитъ, − я его прямо даже не узналъ. − «Солдата твоего на войну требуютъ, на мибилизацiю, къ утрему завтра въ городъ съ билетомъ чтобы… И всѣхъ поголовно на войну, которые запасные!» − И нѣтъ его.

− Велѣлъ къ пяти часамъ чтобы… − говоритъ отъ сарая бабка. − Господи, Господи…

− Да, къ пяти чтобы часамъ быть. И ушёлъ стучать. Ну. Тутъ, конечно, началось преставленiе… − говоритъ Семёнъ, кривя губы, не то посмѣиваясь, не то съ горечью. − Бабы выть, то-се… а Мишъ глянулъ на меня, на Марью на свою… сразу какъ потемнѣлъ. − «Не можетъ быть у насъ никакой войны!» − Не повѣрилъ.

− И не вѣрилъ, и не вѣрилъ…. − закачалась, не подымаясь отъ овцы, старуха.

− И не повѣришь. Десятскiй Иванъ Прокофьевъ прибѣгъ, кричитъ, − съ нѣмцами война началась! Ну, потомъ всѣмъ семействомъ три дни въ городѣ жили, на выгонѣ. Ну, ничего… на народѣ обошлись. Главное дѣло, безъ обиды ужъ, всѣмъ итить. И народу навалило − откуда взялось! Валитъ и валитъ, валитъ и валитъ. А по лѣтнему времени у насъ мало мужиковъ, въ Москвѣ работаютъ. А набралось − тыщи народу. А вотъ послушай. Сколько живу, мнѣ пятьдесятъ восьмой, а такого дѣла не видалъ. Турецкую помню, японскую, − ни-сравнимо. Прямо, какъ укрѣпленiе въ народѣ какое стало: ни горячаго разговору, ни скандалу… казенки закрыли − совсѣмъ не распространялись, это прямо надо сказать. И вотъ, чуднòе дѣло, − какъ на крыльяхъ всѣ стали… чисто вотъ какъ на крыльяхъ. Удрученья такого нѣтъ. Главное, − всѣмъ, никому никакого уваженiя, всѣ обязаны, по закону. Съ японцами когда − тогда по годамъ различали: у насъ не берутъ, а черезъ три двора Егора потребовали, а у Камкина и у Барановыхъ не безпокоили. Ну, и было очень обидно − почему такъ. А тутъ − подъ косу, всѣхъ. А черезъ недѣлю и «крестовыхъ», ратниковъ затребовали. Всѣмъ стало понятно − дѣло сурьозное, извинять нельзя никого. Всѣ-эхъ, дочиста. У насъ тутъ за Поджабнымъ заводъ литейный, богачи такiе… всѣ лѣса до самаго города ихнiе… − никакого извиненiя не дали. Обѣихъ сыновъ и никакого разговору. И пошли. Одинъ − унтеръ-офицеръ, другой − писарь. Прикатили на автомобилѣ, съ мамашей и папашей. Стой, не распространяйся. Сурьерное дѣло. Нѣмцы зачали, отъ нихъ бѣда, съ ними разговоръ строгiй. Япоцы воевали за тыщи верстъ, а тутъ рядомъ. Начнетъ одолѣвать − куда денешься? А я ужъ ихъ знаю, ихъ карахтеръ. На лаковомъ заводѣ жилъ, знаю. Главный лаковаръ у насъ былъ, Фердинандъ Иванычъ Стукъ, баварскiй нѣмецъ. У него изъ камушка вода потекётъ. Что не такъ − сейчасъ кулачищемъ въ морду тычетъ. «Швинья рускiй, шарлатанъ!» И первое удовольствiе − на сапоги плюнуть. И шесть тыщъ получалъ! А кто онъ самъ-то, Фердинандъ-то Иванычъ, какого онъ происхожденiя? Былъ фельдфебель запасной, баварскiй. Ну, лакъ могъ варить, секретъ зналъ. Пришёлъ съ узелочкомъ, а теперь и жену выписалъ, домъ за Семёновской заставой купилъ, лаковый собственный заводъ поставилъ. Кормиться къ намъ ѣздятъ… А дать имъ ходу − такое пойдётъ, хуже хрѣну. И не выдерешь. Цѣпкiе, не дай Богъ. Въ газетахъ читали давеча въ трактирѣ, − всѣхъ одолѣть грозится, всѣхъ царей и королей долой. Ну, тутъ дѣло сурьозное…

Семёнъ и самъ читаетъ газеты, всю ночь читаетъ, и знаетъ многое.

Онъ знаетъ, что за насъ царица морей, Англiя, которая ужъ если примется − распостранитъ. За насъ и Францiя, которая республика, но флотъ тоже замѣчательный, и по сухопутью ежели двинетъ − про-щай! За насъ и Бельгiя, о которой Семёнъ очень хорошаго мнѣнiя: на литейномъ заводѣ директоръ изъ Бельгiи, Николай Мартынычъ Бофэ − поглядѣть такого! Ростомъ въ сажень, одной рукой играючи пять рудовъ швыркомъ. И всё-таки Семёнъ говоритъ, что дѣло не шуточное. Нѣмцевъ онъ опасается.