Дети райка

Пока Петр Петрович и его сопровождающая бродили и ездили по городу, прошла целая вечность. На улицах и в скверах зажглись фонари, и они наконец увидели этот золотистый, разлившийся по всей округе свет, который угадывался еще днем и, безусловно, существовал до пришествия электрического чуда. И сейчас словно сами светились желтые листья, собранные в еще густые, пышные кроны,- свет рождался от близости большой воды, от звона пирамидальных тополей, которые, как и прежде, обступали мчащийся по рельсам трамвай, пронзительным звонком пронизывающий сквер, где они сидели. Со всех четырех сторон смотрели на них из этого света несколько веков, и город медленно стекал по крутым и пологим склонам золотыми сладкими каплями к серой осенней воде, изгиб которой повторяла набережная с цепочкой причалов. Мелководье возле берега все сплошь было усеяно серебряными монетами. О, сколько же покинувших эти места хотело бы вернуться сюда снова!

- Оп-п! - Сопровождающая плюхнулась на скамейку.

И город вдруг стал исчезать, пропадать - пропали его усадьбы с флигелями, конюшнями, хозяйственными сараями, массивами оград и скромными, деликатно взирающими на прохожих окнами, исчезли цитаты-горельефы из римской мифологии, мозаичные тимпаны, пилоны, тумбы и вазы, светящиеся, молочного стекла плоскости фасадов из глазурованного кирпича, их маски, розетки, решетки, чугунное литье и балюстрады по парапету крыш, одетых в каменную резьбу,- весь город со всей своей единовременной симметрией и асимметрией, схваченный ячейками домов, вот так сразу взял и исчез.

Прямо перед скамейкой, нависая над ними, сидел нищий мужик. Он был бородат и безног и так огромен, что ноги казались совершенно лишними на его обхваченном каким-то пестрым армяком теле, которое увенчивала не одна, а сразу две - одна на другой - шапки: добрая кошачья и облезлая пыжиковая.

Он уставился на парочку сидящих на скамье, как на родных. Все немного помолчали. Но в отличие от скорбного Петра Петровича ВС вдруг радостно взвизгнула:

На Невском проспекте у бара

малолетка с девчонкой стоял,

а на самом краю тротуара

мент угрюмо свой пост охранял...

Нищий неприятно оскалился и изверг:

Уходи, я тебя ненавижу,

Уходи, я тебя не люблю.

Ты ведь вор, ну, а я комсомолка,

Я другого парнишку найду!

- Уходим, уходим! - весело щебетнула ВС.- Пора, времени совсем нет.- Она жаром дохнула Петру Петровичу в ухо и потянула его за рукав.

Петр Петрович не сопротивлялся. Он действительно уже крупно опаздывал на мероприятие, ради которого, собственно говоря, и приехал.

- Без нас не начнут,- сказал он нагловато.

Но, оказалось, начали.

Когда они пришли в местный кукольный театр на запланированную заранее встречу со здешней интеллигенцией в количестве двадцати пяти душ, чтобы поговорить о судьбах печатного дела в городе и о культуре вообще,- всё было уже в разгаре. Красивого вида пожилая дама в хемингуэевском свитере бойко и яростно спорила с местным главным редактором, тиражи у которого в недавнее время значительно, по сравнению даже с недалеким перестроечным прошлым, упали до двадцати пяти экземпляров - на каждую душу по экземпляру. Видно, они спорили уже давно и все о том же, потому что главный редактор теперь совсем глухо молчал, а дама вспоминала ассирийских владык древности,- они хоть и правили народом, не покидая дворцов и не показывая своего лица, но правили неплохо, а вот нынешние, даром что висят на всех углах в виде портретов и выступают каждую секунду по телевизору, цена им копейка в базарный день на Пешке. Главный, в чем-то косвенно с ней не соглашаясь, начал убеждать, что скоро он поставит личный рекорд, и его знаменитый журнал будет выходить в количестве ровно одного экземпляра. Дама прямо-таки восторжествовала, как будто этот последний экземпляр как раз ей и предназначался. Она победно обвела глазами зал, и взгляд ее случайно пал на Петра Петровича.

Ему как столичному гостю слегка поаплодировали и дали сказать несколько слов. Да, признаться, это все, что у него и было.

Чего тут говорить, чего спрашивать, как поется в известной песне, которую хемингуэевские дамы распевали когда-то хором: "Вот стою я перед вами, словно голенький..." Всё пропели, пропили, прогуляли, не шейте нам теперь новой "аморалки". Больше ничего нет, святыми стали, захотели голенькими войти в рай капитализма, а нам не дают, свитер, молью траченный, скоро расползется, тиражи без ножа режут... Петр Петрович чуть не разрыдался, глядя на родные, знакомые лица - тут все отлично понимали друг друга, и спорить было не о чем. Но он, конечно, не заплакал, а, внутренне как-то всхлипнув, скрепился и продолжал обстоятельно отвечать на вопросы: что там у них в столице - такой же беспредел или ближе к властным структурам золотая рыбка ловится по всем правилам искусства? Как там с искусством вообще, продолжает ли оно быть зеркалом и рупором или же постепенно становится форменной симуляцией познания, эдакой партикулярно-местечковой мистерией и симулякром действительности?.. Слегка ошарашенный неслыханным уровнем здешней эрудиции, Петр Петрович быстро приободрился и стал отвечать пытливым зрителям. Потому что на поверку все оказывалось очень даже ясно и просто: да, лучше, да, больше, да, искуснее - и ансамбль "Буратино", и ресторан с домашними обедами, и переизданный огромным тиражом "Евгений Онегин", и жизнь, и искусство, и любовь... всё - ничего. Чего и вам вскорости желаем!

Он вышел на улицу с облегчением. Было уже темно и пасмурно, с реки дул пронизывающий ветер. Как это вдруг так похолодало? Петр Петрович втянул ноздрями вечерний неуют - снежком попахивало. Он обогнул угол дома, где находился кукольный театр, и вдруг глазам его открылось зрелище еще более пронизывающее, чем осенний ветер.

Одна из стен дома, днем казавшаяся огромной стеклянной витриной и занавешенная шторами, сейчас была раскрыта, раздернута и освещена огнями. И творилось в этих огнях черт знает что. За прозрачным стеклом ходили, сидели, лежали, висели под потолком люди, множество живых людей, и на их шеях болтались разноцветные тряпицы. Они посредством этих тряпиц как бы совокуплялись в пространстве, иногда испуская звуковые взрывы - кто-то кричал, кто-то выл на луну, как бы находившуюся уже здесь, со стороны Петра Петровича, а кто-то хлопал пробкой от шампанского, и она, пробивая брешь, летела сюда, прямо ему в лицо. Группа музыкантов широко растягивала меха гармони, била в железные тарелки, извлекая мотив ВИА, вокально-инструментального ансамбля времен Петрпетровичевой молодости, и сердце его вновь начинало весело колотиться и отбивать:

Даже если будет сердце из нейлона,

Мы научим беспокоиться его!

Притянутый музыкой, Петр Петрович прильнул лицом к самому стеклу, прилип и расплющился, совершенно совпав с происходящим там - какой-то человек, в точности как и он бородатый, с сияющими проплешинами, душил свою красавицу жену, а та, уже хрипя, все пела и пела, как заведенная:

Твое сердце из нейлона-из нейлона!

Твое сердце из нейлона, из нейлона!..

Так это ж их местный экспериментально-художественный театр, сообразил, с трудом отлипая от стекла, Петр Петрович. А зрители по ту сторону уже встали и начали аплодировать - задушенной красавице и бородатому мужику, повесившемуся в конце концов на собственном цветном галстуке, а также физиономии Петра Петровича. Они все указывали на него пальцем и беззвучно смеялись: "Смотрите! Смотрите! Это же он, автор этого представления! Он и есть главный!"

Почему они приняли Петра Петровича за автора, одному богу известно. Он, конечно, как человек творческий писал и для театра в том числе, но никогда не был сторонником теории "четвертой стены" К. С. Станиславского, хотя бы даже и стеклянной. Никогда-никогда не хотелось ему повеситься на галстуке или убить дубиной жену, не говоря уж о том, чтобы придушить.

Уже разгримированные черти высыпали из театра, из натуральных его дверей, и Петр Петрович узнал среди них свою ВС. В том же платочке от простуды она лукаво посмотрела на него из-под сокрытых черных дуг-бровей, словно застигла на месте преступления. Как будто ими не нарочно было так задумано - ловить в стекла души прохожих, и он, временно исполняющий обязанности инспектора-искусствоведа, не имел никакого права вот так стоять на улице и хавать с открытым ртом их искусство.