Круглый стол - Роман как катарсис

Сочиняя что-то, я не в состоянии отделить теорию от практики, не хороню никакие жанры литературы, даже старые, наоборот, ищу их следы в новой литературе. Например, в недавнем эссе писал, что ода вовсе не умерла в XVIII веке, поскольку славословие царей (или вождей -- все равно) в России сохранилось по сей день. Пушкинские "стансы" с выражением верноподданнических чувств Николаю Первому -- это ода, еще никто не опубликовал теоретической работы об одах Ленину, Гитлеру, Сталину, а в России сегодня уже пишутся оды нынешнему президенту.

4. Вы находитесь в похожей ситуации с Умберто Эко: оба теоретики литературы, университетские профессора и писатели. Как Дружников относится к взаимоотношению: прошлое -- современность?

Умберто Эко лишь на год старше. У нас обоих -- позднее становление как прозаиков, хотя и по разным причинам. Он близок мне своей парадоксальностью, когда утверждает, что между советской газетой "Правда" и нынешним воскресным "Нью-Йорк таймс" в 200 страниц разницы нет: первая газета насквозь лжива, вторая слишком толста, -- нет смысла тратить время ни на ту, ни на другую. Эко в восторге от интернета, но говорит, что бесполезно им пользоваться, поскольку по теме Фомы Аквинского (первое сочинение Умберто) компьютер выдает 11 тысяч ссылок, и нельзя объять необъятное.

В то же время Эко, специалист по коммуникациям, и Эко, сатирический писатель, работают для двух аудиторий, хотя сам он считает, что пишет "академические романы", то есть аудитория одна. То же и у меня: литературоведческие вещи -- такая же проза, как обычная. Но на этом наши сближения заканчиваются. Увлечение Эко семиотикой (его зовут "семиотиканцем") и постмодернизмом мне чужды. Его гипотезу, что эпоха французского просвещения была в действительности эпохой постмодернизма принимаю только как шутку.

К историческому материалу отношусь, как к реальности. Ведь он не только был, но и есть, когда пишу. Советский исторический материал отвратителен, он грязный, он мусор. Но в литературе не может быть грязных тем, жанров или стилей -- весь вопрос в "как": как это реализуется писателем. Нет грязных тем, есть грязные авторы. И их сейчас стало полно. Вспоминается история из индийской "Махабхараты". Шли к святому месту паломники. А на дороге перед ними коровьи лепешки. Ведь они идут с благочестивыми намерениями, стало быть, даже взгляд на нечистоты может эти намерения замарать. Паломники решили искупаться в реке, чтобы очиститься. А из коровьих лепешек восстает вдруг бог Индра: "Это я превратился в лепешки, несчастные! Не может быть на земле ничего ни чистого, ни нечистого!".

Инакомыслие проявляется не только в политике, но и в подходе к истории, и в сюжетах, и в жанрах, а также связано с характером писателя. Сатирическое мышление ищет слабые места и соответствующие контексты не только в окружающей жизни, но и в дальней истории. Например, если б я знал польскую историю так же, как русскую, написал бы роман о короле Сигизмунде Третьем. По-моему, произошла трагическая ошибка: поляки захватили огромные территории Московии (то есть, по российской терминологии, освободили). Они уже стоят в Тушино под Москвой. И вдруг уходят. А что если вывернуть ситуацию наизнанку? Вот тут и завязка сюжета исторического романа.

Сюжет будет такой. Поляки идут в наступление, входят в Москву и там остаются. Шведы этому не противятся, ведь Сигизмунд -- свой парень, и его сын Владислав становится русским царем. Перелом русской истории: Россия становится колонией Польши. Благодаря этому вскоре отменяется крепостное право. Позже польский сейм распространяет конституцию на все освобожденные территории. Для русских открывается западная граница. Право начинает развиваться в России, по меньшей мере, на два века раньше, чем это произошло на самом деле. Не появится Российская империя, не будет декабристов, и кровавой борьбы поляков за свободу и, уж самом собой, никакого Ленина -- это все не востребовалось бы. Роман этот не напишу, но может, кто-либо из польских коллег возьмется за дело, готов подарить сюжет.

Хочу сказать, что писатель волен не только интерпретировать, но и пародировать историю, и делает это не для того, чтобы исказить исторические факты, а чтобы взглянуть на них свежими глазами.

Самое интересное для меня -- возможность завязать в один узел прошлое и современность. Темы висят в воздухе. Например, в "Русских мифах" это сделано с "Электрической жизнью" шутника Альбера Робида, у которого Ленин, по-моему, списал свои идеи. Недописанным у меня лежит эссе об "Утопии" Томаса Мора. Там ведь у него и всеобщая уравниловка, и лагеря, и тайная полиция, и информанты, и железный занавес, -- все корни тоталитаризма ХХ века. Через четыре столетия утопия Мора реализовалась на одной шестой суши. В эссе "О человеке, который перестал смеяться через 400 лет" (оно начато давно, а сейчас заканчивается) я утверждаю, что Мор, близкий друг и единомышленник Эразма Роттердамского, писал сатиру, фарс, хохотал над потомками, которые добровольно пойдут в ссылку на остров Утопия, а марксисты приняли издевки всерьез за основы социализма и построили свое учение. Недостаток чувства юмора дорого обошелся человечеству. Где здесь у меня прошлое, где современность, а где чистое писательство, не знаю.

5. Ваш "Узник России" включается в известный цикл произведений о Пушкине Тынянова, Новикова, Леонида Гроссмана. А шире -- это роман о судьбе литературы. Расскажите о третьей части трилогии -- новом литературоведческом романе "Смерть изгоя".

Пожалуй, реально передо мной висели три других портрета: Набокова, Булгакова и Синявского, которых добавил бы в перечень. К первому меня не выпустили за границу, чтобы увидеться, второй присутствовал книгами, с третьим дружил, и он бывал у меня в Калифорнии. Набоков -- с его четырехтомником, посвященным "Евгению Онегину", но охватывающим всего поэта и книгой "Николай Гоголь"; Булгаков с пьесами о Пушкине и Мольере; Синявский -- с его "Прогулками с Пушкиным", "В тени Гоголя" и статьями. В Советском Союзе происходила любопытная вещь: о чем только не писали в самиздате и за рубежом, критиковалось все на свете, но пушкинистика оставалась неприкосновенной, как и сам Пушкин. Он как бы накрыл своих биографов могучим крылом.

Тогда-то, в начале восьмидесятых, начал я собирать материалы, сперва намереваясь написать лишь о преследовании пушкинистов, но обнаружилась чудовищная картина: во что превратили поэта, делая из него, по выражению Луначарского, "учителя рабочих и крестьян". Так стал писаться мой "Узник России" и, параллельно, "Русские мифы". Никакой игры, никакой истории наизнанку не было. Центр интересов в том, чтобы узнать: а что было на самом деле и как то, что было, понимается сегодня.

Когда появились российские переиздания, многие пушкинисты старой школы были возмущены, поручали, как водится, своим аспирантам писать рецензии, подчас иезуитские. В то же время в новых статьях обнаруживаю компиляции из моих книг, без ссылок на первоисточник, конечно. Это называется прогрессом пушкинистики.

Роман-исследование "Смерть изгоя" -- последняя часть трилогии о Пушкине, увиденном иначе, чем это было принято. Поэт, вернувшийся после неудачной попытки бежать из Арзрума через турецкие порты в Европу, зрелый гений, быстро катится "к закату своему", но снова думает бежать, на этот раз с женой через Польшу. В сплетении известных проблем женатого Пушкина и причинах его смерти, использовав разумные элементы теории патобиографии, удалось, как мне кажется, найти новые повороты, поставить небанальные вопросы и ответить на них нетрадиционно. Одновременно это будет печальное повествование об истории пушкинистики и литературоведах, присвоивших себе право трактовать поэта и его окружение в зависимости от политической конъюнктуры.

Журнал "Новое литературное обозрение", который ругал моего "Узника России" и хвалил "Русские мифы" (хотя обе книги в одном ключе), теперь упрекает меня в том, что говорю об отсутствии так называемого "мирового значения" Пушкина и считаю, что оно выдумано в Пушкинском Доме. А я живу полтора десятилетия на Западе и утверждаю, что Пушкина знают в основном слависты, им занимающиеся. Первым русским писателем, всерьез известным в Европе, стал вовсе не Пушкин, а Иван Тургенев.