Хрущев: Подари себе рай (Действо 2)

- Надоели чиновные мужланы? - провожая их взглядом, спросил он, усмехнувшись в усы.

- Что вы, они такие галантные, политесные. Я с ними отдыхаю после нашей безалаберной, бесцеремонной богемы.

- Ладно, - Сталин подлил ей в рюмку коньяка и она поняла, что он наблюдал за тем, что она пьет. - Скажите, Алла Константиновна, по всеобщему, и на мой взгляд, справедливому мнению, МХАТ - лучший драматический театр страны.

Она напряженно ждала, что он скажет дальше. А Сталин не спеша подошел к столу, взял большую коробку шоколадного ассорти, предложил ей: "Попробуйте вот эту, в золотистой бумажке, отменный трюфель". Продолжил, держа коробку на коленях: - Так вот, Луначарский накануне своего отъезда в Испанию нашим полпредом говорил мне, что ему не очень нравится обстановка в вашем коллективе, что якобы отцы театра не очень ладят между собой и это может отразиться на уровне спектаклей.

Он смолк, ожидая, что скажет она. Но она молчала. "Как это мило сказано - не очень ладят. Но сор из избы выносить не гоже. Тем более Ему наушничать на корифеев. У Него есть свои каналы. Пусть они и суетятся". Вслух заметила:

- По принципу "Паны дерутся, у холопов чубы трещат"? - Засмеялась, добавила доверительно: - Актерская семья у нас на редкость отменная, дружная, в других труппах диву даются - ни зависти, ни подсиживания, ни склок. А отцы, - она возвела очи к потолку, - они где-то там, на Олимпах заоблачных, мы их редко на репетициях да на генеральных прогонах и видим.

"Умница, - думал Сталин, возвращаясь к мужчинам, - Слово - серебро, молчание - золото. Особенно в таких случаях. А кобели опять побежали". И, пропустив мимо себя Ворошилова и Булганина, обратился к Булгакову:

- Как вам работается во МХАТе?

- Хорошо работается, - ответил тот. - Это - мое.

- Пишете?

- Пишу. Правда, урывками, ночами. Ну, такова уж планида служащего литература.

Он вспомнил тот памятный телефонный разговор со Сталиным, когда он, опальный писатель, изгнанный с работы с волчьим билетом, модный драматург, чьи пьесы в одночасье были сняты со сцен и запрещены, доведенный до предельного отчаяния, был готов временами наложить на себя руки. Много позднее он узнал о долгой предыстории того звонка. Надежда Аллилуева с Полиной Жумчужиной пятого октября двадцать шестого года побывали на премьере пьесы "Дни Турбиных" во МХАТе. Мнения приятельниц разделились. Надя, как и сам Сталин, читавшая роман "Белая гвардия", по мотивам которого была создана пьеса, уловила, разглядела суть и печатного и, главное сценического варианта произведения - его герои, переживая потрясения, которые рушат весь их мир, его уклад, его философию, оказываются перед поистине гамлетовским выбором: быть или не быть. И если быть - то как? Полина была возмущена неискренностью драматурга.

- Все эти слова Турбина о том, что белой гвардии и ее идеям пришел конец, что "их заставят драться с собственным народом", что за большевиками историческая правда - неужели ты не чувствуешь, что все это вставное, неорганичное, фальшивое, - говорила она. - А настоящее - это воспевание враждебных пролетариату идеалов, отношений, ценностей.

Так они и остались каждая при своем мнении. И Надежда рассказала мужу о столь кардинальном разбросе. Сталин улыбнулся, сказал:

- Вы известные максималистки.

Посмотрев пьесу, ничего жене не сказал, но внутренне принял ее оценку. Над пьесой рапповцы устраивали общественные судилища, травили драматурга в печати. Наконец, когда она была снята из репертуара МХАТа, а "Зойкина квартира" из репертуара театра Вахтангова, Аллилуева потребовала от Сталина защиты талантливого писателя. Разговор был за ужином, Сталин был в благодушном настроении. Достал из кармана френча бумагу, передал ее жене.

- Что это? - спросила она, разворачивая листы.

- Письмо Булгакова. В прозе и драматургии он гораздо более убедителен, чем в эпистолярном жанре. Однако, ты права - пора вмешаться.

И на следующий день Сталин позвонил на квартиру Булгакову.

- Здравствуйте, товарищ Булгаков, - услышав этот слегка глухой, негромкий голос, драматург вздрогнул, почувствовал, как рука, державшая трубку, вдруг стала влажной.

- Здравствуйте, товарищ Сталин.

- Мы получили ваше письмо. Читали с товарищами. Вы будете по нему благоприятный ответ иметь.

- Спасибо, - Булгаков ощутил как к горлу подкатился ком. Преодолев с трудом волнение, повторил: - Спасибо.

Он слышал, как Сталин сказал что-то не в трубку, очевидно секретарю. Затем доброжелательно, без тени раздражения:

- А может быть, правда, пустить вас за границу? Мы знаем, что вы воевали на Кавказе на стороне белых. Были с ними и во Владикавказе, и в Грозном, и даже на передовую выезжали. Военврачом - я понимаю, но не с красными. Здесь истоки вашего тонкого понимания враждебной психологии. Знаем мы и то, что ваши братья, младший Иван и старший Николай, находятся в эмиграции.

У Булгакова пересохло горло.

- Все это правда, товарищ Сталин, - сказал он, с трудом сглотнув слюну. - И про братьев, и про службу. Лишь одно уточнение, - он глубоко вздохнул. - К белым я попал по мобилизации.

- Вы не ответили на мой вопрос, - спокойно напомнил Сталин.

- Я очень много думал в последнее время, - поспешно воскликнул Булгаков, - может ли русский писатель жить вне Родины, и мне кажется, что не может.

- Вы правы. Я тоже так думаю. Теперь о главном. Вы где хотите работать? В Художественном театре?

- Да, я хотел бы. Но я говорил об этом - мне отказали.

- А вы подайте заявление туда. Мне кажется, что они согласятся.

Они, разумеется, согласились...

- А над чем конкретно работаете сейчас, если не секрет? - Сталин внимательно, участливо смотрел на Булгакова и тот видел, что это не праздное любопытство, а доброжелательная заинтересованность.

- Мне очень хочется написать пьесу о последних, самых критических днях Пушкина, - он улыбнулся светло и вместе с тем застенчиво.

- Да, скоро столетие, - Сталин встал, прошелся вдоль стола несколько раз. И неожиданно живо, в несвойственной ему манере бросил: - В такой пьесе неизбежен конфликт "Царь - поэт". Николай I... кстати, как вы к нему относитесь?

- Лживый, подлый деспот, - лаконично заметил Булгаков.

- Все цари - кровососы и тираны! - отозвался громогласно Ворошилов.

- И самовлюбленные дурни, - поддержал его Хрущев.

- Пушкин всеми фибрами души ненавидел самовластье. Недаром молва приписывает ему двустишие:

В России нет закона.

А - столб, и на столбе - корона.

- Да и прозвище в народе царь получил тогда по заслугам - Николай Палкин, - добавил Булгаков.

- Все, что здесь сейчас было сказано - правда, - Сталин сел, жестом пригласил всех сделать то же самое. - Но подход историка Покровского ко всем без исключения царям, как к идиотам и сифилитичным негодяям, воинственно пронизан злобным историческим нигилизмом. По нему выходит, что русские цари не сделали ни единого хорошего дела, а прославились блудом, обжорством и скудоумием. А между тем русские цари сделали одно хорошее дело - сколотили огромное государство до Камчатки. Мы получили в наследство это государство. И впервые мы, большевики, сплотили и укрепили это государство как единое, неделимое государство, не в интересах помещиков и капиталистов, а в пользу трудящихся, всех народов, составляющих это государство. Мы объединили государство таким образом, что каждая часть, которая была оторвана от общего социалистического государства, не только нанесла бы ущерб последнему, но и не могла бы существовать самостоятельно и неизбежно попала бы в чужую кабалу. Поэтому каждый, кто попытается разрушить это единство социалистического государства, кто стремится к отделению от него отдельной части и национальности, он враг, заклятый враг государства, народов СССР. И мы будем уничтожать каждого такого врага, был бы он и старым большевиком, мы будем уничтожать весь его род, его семью.