Дубарь

Савин и сам понимал все эти соображения, но на мои вопросы только пожимал плечами: приказано выделить одного могильщика... Начальник сказал это ясно и добавил, чтоб завтра же этому человеку предоставить отгул...

Всё было похоже на какое-то недоразумение. О каком отгуле завтра могла идти речь, если один человек провозится с ямой на кладбище по крайней мере два дня! А если так, то к чему такая срочность? Да и вообще сейчас зима, и покойник в мертвецкой больницы может ждать погребения хоть до самой весны. Его, конечно, туда уже вынесли. Сегодня воскресенье, и у вольных тоже выходной. Выходной он и у нашей спецчасти, которая оформляет умерших лагерников в "архив-три". Займётся она этим только завтра, когда дубарь совсем окоченеет. Но без отпечатков пальцев, снятых с уже умершего человека, его в этот архив зачислить нельзя, будь он мёртв хоть трижды. Для одной только "игры на рояле" мёртвое тело придется отогревать при комнатной температуре больше суток... Получалась какая-то чепуха. Может быть, всё-таки Савин что-нибудь напутал? А насчёт завтрашнего отгула, обещанного якобы начальником, он просто соврал для большей убедительности? Но Митька божился, что не врёт: свободы не видать! Хорошо, если так! А то ведь обещание заключённого нарядчика вовсе не закон для какого-нибудь Осипенко. Это был самый противный из здешних дежурных надзирателей, "комендантов", как их тут называли. Сколько раз уже бывало при утреннем обходе: "А этот почему в бараке околачивается?" - "Отгуливает за вчерашнюю работу, гражданин комендант!" - "Ничего не знаю"...

Чтобы умерить моё сожаление об оставленных нарах, Митька сказал, когда вдвоём с ним мы выходили из барака:

- Ты особенно не расстраивайся! Этим,- он показал через плечо на дверь,спать только до двенадцати. С обеда приказано всех на "длясэбные" работы выгонять, будете от зонного ограждения снег отбрасывать. Вон сколько его навалило...

"Длясэбными" в нашем лагере назывались работы, которые мы выполняли летом после четырнадцатичасового рабочего дня, а зимой в такие вот редкие и куцые выходные дни. Надзиратель Осипенко, возмущаясь вялостью, с которой заключённые копошились на этих работах, ругался и говорил: "Ну цо вы за народ? Для сэбэ и то робить не хочете!.." Так как в сверхурочном порядке нам чаще всего приходилось заниматься такими делами, как рытьё ям под новые столбы для колючей проволоки, выпрямление покосившейся вышки или ремонт карцера, самое непосредственное отношение к нам которых действительно не вызывало сомнения, то их и прозвали "длясэбными". Заодно прозвище "Длясэбэ" получил и сам Осипенко.

Савин выдал мне лом, кирку и лопату и посоветовал не слишком уж строго придерживаться при рытье могилы её официально установленных размеров, особенно по длине и ширине. С тех пор как вышел приказ хоронить умерших в заключении без "бушлатов", прежней необходимости в соблюдении полных габаритов лагерных могил более нет. Митька имел в виду "деревянные бушлаты" - подобие гробов, в которых умерших лагерников хоронили до прошлого года. И хотя эти гробы сколачивались обычно всего из нескольких старых горбылей, гулаговское начальство в Москве и их сочло для арестантов излишней роскошью. Согласно новой инструкции по лагерным погребениям, достаточно для них и двух старых мешков. Один нахлобучивается на покойника со стороны головы, другой - с ног, и оба этих мешка сшиваются по кромке. Даже если труп принадлежит какому-нибудь верзиле, то и такой не предъявит претензии, если его положат на бок или слегка подогнут ему колени. С точки зрения могильщика, новую погребальную инструкцию Главного Управления можно было только приветствовать.

Проводив меня через вахту, нарядчик передал мне ещё один приказ начальника лагеря: по дороге на кладбище зайти в лагерную больницу и обратиться зачем-то к дежурному санитару. Зачем именно, Савин не знал, но высказал предположение, что в больнице я получу указание, в каком месте кладбища рыть могилу и как её ориентировать. Дело это серьёзное. Могилы заключённых всегда располагаются в строго определённом направлении и наносятся на план, хранящийся в спецчасти лагеря. Завернуть в лагерную больничку труда не составляло, она находилась сразу же за зоной по дороге к кладбищу. Проходя мимо этой зоны и глядя на её ограждение, заметённое снегом чуть не до высоко поднятых на ногах-раскоряках будок часовых, я подумал, что, может быть, и в самом деле выгадываю, отправляясь рыть могилу. Если обещание отгула за эту работу и в самом деле исходит от самого начлага, то целодневный сон послезавтра возместит мне потерю полудневного отдыха сегодня. Тем более, что работа на очистке зоны от снега тоже не мёд и её хватит до позднего вечера.

Наша больница, небольшой неохраняемый барак, расположилась на самом краю здешнего посёлка вольных. Она была построена до вступления в силу нынешних лагерных уставов, основанных на принципе, что заключённый - это непременно или опасный враг народа, или неисправимый жулик. Впрочем, в нашем Галаганных от сочетания прежнего лагерного либерализма и нынешней суровости случались и куда более удивительные примеры непоследовательности в охране заключённых.

На мой стук в дверь больнички вышел дежурный санитар. Я хорошо знал этого хитроватого темнилу Митина. До заключения он был следователем по уголовным делам и отличался удивительной способностью чуть не во всех действиях и поступках окружающих усматривать какой-то мелкий, низменный практицизм.

- С отгулом? - спросил он меня, поздоровавшись.

- Савин говорит, что обещал начальник, - пожал я плечами.

- Тогда тебе повезло! Работенка-то не бей лежачего.

- Это три куба мерзлотины выбить - не бей лежачего?!

- Каких там три куба? Да сейчас сам увидишь. Пошли в морг!

Санитар открыл маленький дощатый сарайчик, стоявший чуть поодаль от больничного барака и снаружи ничем не отличавшийся от обычного дровяного. Но внутри этого сарайчика на вбитых в землю кольях возвышались два сколоченных из горбыля настила. Они напоминали узкие и высокие столы. Один из этих столов был пуст, поперёк другого лежал небольшой свёрток, сделанный, по-видимому, из обрывка старой простыни.

- Вот, принимай своего дубаря! - провозгласил Митин, протягивая мне свёрток с таким видом, с каким вручают имениннику приятный сюрприз-подарок.Сегодня ты не только могильщик, но и похоронщик...

Я принял лёгонький пакет с недоумением: что это? В белую тряпку было завёрнуто что-то твёрдое и продолговатое, напоминающее на ощупь небольшую статуэтку. Поняв, что это, я вздрогнул от неожиданности: мёртвый ребёнок!

- Одна из нашей жензоны родила ночью,- пояснил довольный моим изумлением Митин. - Прошлым летом на сенокосе нагуляла. Да недоносила месяц, всего часа четыре только и пожил.

Я держал свёрток одной рукой на отлёте, испытывая к его содержимому чувство невольной брезгливости. Мысль о выкидыше вызывала у меня представление о чём-то уродливом и отталкивающем, а что-то в этом роде было и здесь. Впрочем, трупик несчастного недоноска был сейчас заморожен. Места же на кладбище понадобится для него немногим больше, чем для котёнка. Соответственно пустяковой должна быть и глубина могилы. Митин, кажется, прав, и мне сегодня действительно повезло. Особенно если я получу обещанный отгул завтра.

- Допёр теперь, почему работёнка блатная?- спросил меня довольный Митин. А то - "три куба"! Тут и половины куба много будет...- Он взялся за ручку щелястой двери сарайчика. - Вот и всё, дуй теперь с ним на кладбище! Да только не на вольное, гляди! Потомственному крепостному на нём не место.

В шутливой форме санитар меня предупреждал, видимо, чтобы я, соблазнившись близостью поселкового кладбища, не поленился тащить трупик на более отдалённое лагерное. Я и не думал этого делать, но шутка Митина навела меня на мысль, что покойный младенец и в самом деле имеет право быть погребенным не на тюремном кладбище.

- А что, разве его в архив-три занесут? - сердито спросил я бывшего следователя.