Обман

Но он сам видел, что Катя становилась всё более нервной и неровной. Она не то скучала, не то тосковала о чем-то. Иногда она пропадала на целые недели, и потом рассказывала, что ездила в Москву, в Киев или Одессу. Наконец, она объявила, что опять уезжает за границу, не писала ни разу за всё время отлучки, и появилась снова только теперь, когда Зина уже лежала в гробу.

— Любила она её? Или любила только меня? — спрашивал себя теперь Семён Александрович; и он старался уяснить себе то, что она должна была чувствовать в настоящую минуту. Что заставляло её так безутешно рыдать над гробом женщины, которая отняла у неё её счастье? Он старался понять её душевное состояние — и не мог.

То же безмерное чувство ужаса охватило Семена Александровича ещё раз после того, как отпевание в церкви было кончено и священник обратился к присутствующим с предложением проститься с покойной.

— Подойдите проститься! — сказал он.

Агринцев, который опять думал о чем-то постороннем и бессвязном, машинально двинулся вслед за Анной Николаевной, помог ей войти на возвышение, на котором стоял гроб. Но когда она отстранилась, и он вдруг увидал на атласной подушке как будто незнакомое ему жёлтое личико с подвязанной нижней челюстью и с странными тёмными пятнами около носа, он с ужасом отшатнулся назад.

— Руку… — шепнул ему кто-то. — Руку!

Он бессознательно повиновался. Весь содрогаясь от ужаса, коснулся он губами закоченевшей, жёсткой ручки, и в эту минуту он не чувствовал ни горя, ни сожаления, не чувствовал никакой связи с этим жалким, отжившим телом, которое должны были опустить и зарыть в землю.

Когда он вернулся домой, в гостиной всё было прибрано, и комната приняла свой прежний вид. Он подумал и о том, что Зина уже не больна, не страдает, и о том, что ему больше не надо ухаживать за ней, сидеть около неё днём и ночью, — и ему показалось странным, что он свободен, что он может располагать своим временем так, как захочет. Он вспомнил о повести, которую начал писать до её болезни, и невольно стал припоминать написанное. В окно, около которого он остановился, неожиданно скользнул луч солнца, — и в комнате, и на улице вдруг сделалось светлее и оживлённее.

«А зачем писать? — подумал вдруг Семён Александрович. — Разве я в силах передать словами хотя бы то, что я переживаю, что я чувствую сам? Чувство так сложно, так индивидуально, а люди привыкли к простым, ясным определениям. Чтобы писать, надо придерживаться известной условности… И я сам, незаметно для себя, придерживался её. Отчего, например, я никогда не замечал, что природа жестка и бездушна? Вот светит солнце… Разве этот свет может радовать кого-нибудь? Он так же механичен, как свет лампы или свечи».

Он прошёл в кабинет и лёг на диван.

«Если бы я стал писать, — продолжал рассуждать он, — мог ли бы я, по-прежнему, с спокойной совестью употреблять слово душа? Верю ли я сейчас в душу? Зина любила меня, любила мою душу; она так именно выражалась. А я даже не уверен в том, есть ли у меня что-нибудь действительно своё. Я не уверен в том, что я люблю, когда я люблю; что я страдаю, когда я страдаю. Я должен наблюдать за собой, я должен скрывать свои мысли, чтобы не оскорбить памяти жены. Памяти жены! Зины! А я думал, что я живу только ею, только для неё!»

Весь день он лежал и думал. Он слышал, как пришла Катя, и знал, что она долго сидела у Анны Николаевны. Чьи-то осторожные шаги приближались к его кабинету и останавливались у двери. Кто-то хотел и не решался войти. Когда начало смеркаться, Агринцев встал и зажёг лампу. В верхней квартире, над потолком, кто-то с увлечением заиграл модный вальс. И вдруг перед глазами Семена Александровича отчётливо, снова ясно выступило мёртвое, жёлтое, незнакомое личико, с отвисшей челюстью и тёмными пятнами у носа. Он зажал уши и бросился ничком на подушку дивана.

У Агринцева был приятель, доктор Рачаев. Анна Николаевна и Зина не любили его. Причины этого нерасположения были следующие: как-то, за вечерним чаем, Анна Николаевна обратилась к Рачаеву и сказала:

— Сеня не рассказывал вам? Какой успех!

Доктор удивлённо поглядел на неё.

— Ничего не знаю. Вы это про что?

— Да про его последнюю книгу. Вообразите, — расхватали. А отзывы!..

Рачаев презрительно пожал плечами.

— Дураков много, — вот и расхватали. Умный человек, дельный человек за такой книгой не погонится.

Анна Николаевна заволновалась, а Зина вспыхнула и сердито поглядела на гостя.

— В первый раз слышу! — обиженно возразила Анна Николаевна. — Кого же читать? Чем же это Сеня глупее других пишет?

— Лучше всего ничего не читать. Никого из этих праздноболтающих. Что от этого чтения польза какая, что ли? Ну, прочли вы, как Палашка с Ивашкой полюбились, — прибыло вам от этого?

Семён Александрович хохотал.

— Ну, взгляды! — вскрикнула старушка и даже руками развела. — Не в Ивашке с Палашкой дело…

— Да знаю, что вы скажете, знаю… — перебил её доктор. — А, всё-таки, по-моему, такому большому мужчине такими глупостями заниматься стыдно. Ведь он и все подобные ему как пишут? — нервами пишут. А смысл написанного предоставляют разгадывать публике или более или менее расположенным критикам. Выходит нечто вроде толкования снов. Этот, ваш-то, ласковый, — ну, и к нему ласковы; только, знаете, если бы он сам все эти свои романы проделывал, я бы это скорее понял и одобрил.

Зина сердито двинула стулом и вышла, а доктор задумчиво поглядел ей вслед.

Другой случай окончательно восстановил Анну Николаевну против приятеля её сына. Вера простудилась и прихворнула. Её лечили, но она осталась бледной, вялой и нервничала больше обыкновенного. Пришёл Рачаев.

— Вот, — сказала Анна Николаевна, опять за чаем, когда все были в сборе, — посмотрите, Василий Гаврилович, на что похожа моя Вера! Не знаю теперь, к кому и обратиться.

— Зачем? — спросил Рачаев.

— Как зачем? Я уж возила её к разным… И никто ничего. Никакой пользы.

— Очень понятно! — спокойно заметил доктор. — Все они — люди женатые.

— При чем тут женитьба? — строго спросила Агринцева, уже предчувствуя что-то недоброе.

Рачаев нисколько не смутился.

— Она больна, потому что ей замуж пора, — объяснил он, — а вы обращаетесь к докторам, да ещё к старым и женатым.

Вера вспыхнула, а мать рассердилась.

— Вы всегда с глупостями! — сказала она.

— Вот уж ничуть! — убеждённо и серьёзно заговорил Василий Гаврилович. — Природа не может быть глупой, а это один из её законов. Люди насочинили своих законов и требуют, чтобы по ним шла жизнь. Природа — штука поважнее, и считаться с ней приходится поневоле.

Позже, когда Рачаев выходил в гостиную или столовую, Анна Николаевна обращалась с ним любезно, но уже ни в какие разговоры не вступала. Стараясь оправдаться перед сыном, она говорила:

— Не умею разговаривать с ним, друг мой. Вероятно, он слишком умён для меня. Как-то я просила Верочку сыграть для него, знаешь, эту её новую сонату, а он спросил, почему я думаю, что он любит такого рода шум?

На первый взгляд дружба Рачаева с Агринцевым могла показаться странной. Доктор искренно презирал литературное призвание Семена Александровича и даже, отчасти, его самого; Агринцев часто возмущался реалистическими взглядами Василия Гавриловича, но их тянуло друг к другу, и они оба скучали, когда им подолгу не приходилось видеться. Когда Рачаев приходил к Агринцеву, он шёл прямо к нему в кабинет, не здороваясь, садился на определённое кресло и морщился от табачного дыма, который волнами наполнял комнату.

— Строчишь? — спрашивал он.

Семён Александрович звонил и требовал красного вина. Доктор пил его стаканами, и эта привычка особенно не нравилась Анне Николаевне, которая всегда удивлялась, отчего он не пьянеет? Агринцев продолжал писать, а Рачаев с любопытством глядел ему в лицо и прихлёбывал из стакана.

— А ведь ты ненормален! — иногда замечал он.

— Из чего ты это заключаешь?