Друг моего детства

Весной, когда по Леонтьевскому переулку и обоим Гнездниковским покатили ручьи, я признался Марине, что пишу стихи. И прочитал ей эти стихи. Но одного стихотворения я ей не прочитал. Это стихотворение было о ней. Те, которые я ей прочитал, она переписала себе в тетрадь своим красивым почерком.

Дома у меня уже знали о Марине. Моя мама хотела познакомиться с ее мамой на родительском собрании, но ее мама на эти собрания никогда не приходила. Тогда моя мама сказала, чтобы я пригласил Марину в гости. И я пригласил Марину в гости. И Марина после школы шла ко мне в гости, но не дошла, повернула домой. Я обрадовался. Я не знал, как это будет, когда она придет к нам. В маме я был уверен, но папа мог пошутить. И я еще не знал, как и о чем мы будем говорить на глазах у папы, мамы и брата.

Потом настал мой день рождения. На него я пригласил всех товарищей. И, конечно, Марину. Мой папа, когда увидел ее в коридоре, только ахнул:

- Ну, знаешь!

А мама строго сказала:

- Не смущай мальчика.

В этот день Аркаша Басов тоже был у меня в гостях. Мы жили в одном дворе. Наши родители были знакомы. Меня и в школу-то в Леонтьевском отдали потому, что Аркашина мама очень расхваливала моей эту школу. Аркаша был старше меня на год и считался в школе личностью известной. Мои товарищи хотели, чтобы я - его сосед по двору - познакомил их с Аркадием. Но из этого ничего не получилось: во дворе мы были знакомы, а в школе он меня не замечал. А тут пришел ко мне на день рождения, не важничал, очень всем понравился, и скоро я услышал, как Арсик Хачатрянц говорит Феде Бычкову:

- Сам Аркадий сказал: "пежо" лучше, чем "дюнлоп".

Спор шел о марках велосипедов. Они были тогда великой редкостью. А у Аркадия был собственный велосипед!

Я был уверен, что Марина понравится Аркадию, но я боялся, что он ей тоже понравится. На следующий день в школе я спросил у нее об этом. И она вдруг сказала:

- Все они в пятом "б" такие. Подумаешь!

Я обрадовался, потом удивился. Мы все время проводим вместе, откуда она успела узнать, какие они в пятом "б"? Но все-таки, когда она отмахнулась от Аркадия, у меня с сердца упала тяжесть. Именно такими словами я тогда подумал об этом. В тот год я впервые узнал, что сердце может заколотиться не оттого, что бежишь, не оттого, что испугался, а оттого, что смотришь на Марину или просто думаешь о ней...

А потом длинный счастливый год, когда мне каждое утро хотелось идти в школу, - опять увижу Марину, буду сидеть рядом с ней, вместе с ней после уроков переписывать заметки и рисовать заголовки, вместе с ней возвращаться домой, - этот длинный счастливый год кончился.

Наступило лето. Меня отправили в лагерь. Марину с бабушкой - в Керчь. Я подарил Марине "Тома Сойера", которого мы читали вместе. Она подарила мне черепок от вазы, которую нашла на винограднике.

"Скажи мне твой адрес, я напишу тебе письмо". Я целый день думал, как я выговорю эти слова, как буду потом писать ей письма. Но я вдруг не смог сказать ни этих слов, ни того, как буду ждать, чтобы лето кончилось. Мы постояли перед воротами ее дома, - этого дома тоже уже давно нет, - и она ушла во двор с "Томом Сойером" в руках, а я пошел на Садово-Триумфальную с глиняным черепком в кармане.

И все-таки лето захлестнуло меня. После лагеря я жил на даче у Аркадия - об этом договорились наши родители. В дачной компании Аркадий был главным. И меня тоже приняли в эту компанию. Правда, не сразу.

В то лето я очень хотел дружить с Аркадием. Он умел делать все то, что мне давалось плохо или не давалось совсем: ездил на велосипеде, не держась руками за руль, здорово играл в волейбол, в городки, в лапту. Когда он выходил на площадку, его все слушались. А если у него что-нибудь получалось хуже, чем у других, он говорил: "А, мура, это детство, пошли!" - и уводил нас всех за собой к другому занятию. На Пушкинской горке - так называлась улица, где стояла дача, в то лето часто раздавались слова: "Сам Аркадий сказал!"

И вдруг, когда до школы оставалось несколько дней, он забросил всю остальную компанию и стал водить за собой меня одного. Однажды мы оставили всех на городошной площадке и ушли в березовую рощу. Было жарко, но уже не по-летнему, а по-осеннему, и, когда по дороге в рощу мы проходили через орешник, с лица все время приходилось снимать нити паутины.

В роще мы легли на колючую траву, глядели на небо и молчали. А потом заговорили о нашей дружбе. И Аркадий сказал, что раз мы стали друзьями и будем друзьями всегда, каждый из нас должен доверить другому свою главную тайну. Мне это понравилось, и мы порешили, что в знак вечной дружбы запишем наши тайны на куске бересты, а бересту спрячем. Навечно.

Аркадий сказал:

- У меня вот какая тайна. Я хочу стать путешественником. Знаменитым.

Это действительно была великая тайна. А у меня великой тайны не было. Я дружил с Мариной, но об этом все знали. Иногда мне хотелось, чтобы лето скорее кончилось, и чтобы я поскорее вернулся в школу, и чтобы все это было, как в прошлом году. Но и это тоже не было тайной. Аркадий видел Марину, он должен сам понимать, что я хочу скорее встретиться с ней снова.

И все-таки у меня тайна.

- Я люблю Марину Костанди, - сказал я. Это была действительно тайна. Об этой тайне я не говорил даже ей. - Ты хочешь стать знаменитым путешественником, а я хочу жениться на Марине Костанди.

И Аркадий согласился, что это действительно такая тайна, которая стоит его тайны.

Мы сбегали на дачу и вытащили из чулана толстую темно-зеленую бутылку, на дне которой осталось немного вишен, пересыпанных сахаром. Вишни мы съели - они сладко обжигали рот, - а бутылку вымыли около колодца и высушили. Потом мы нацарапали на бересте наши тайны, число, месяц и год, свернули бересту в трубочку, спрятали трубочку в бутылку, заткнули бутылку пробкой, залили пробку стеарином от свечки, вложили бутылку в дупло, закрыли ее мхом, а дупло замазали глиной. Если этот дуб до сих пор стоит на опушке леса около станции Клязьма, в его дупле до сих пор лежит бутылка с куском бересты, на котором написано:

"Хочу стать знаменитым путешественником. Аркадий. Люблю Марину Костанди. Хочу на ней жениться. Юра".

Первого сентября я всю дорогу до школы бежал бегом.

В школе у меня есть Марина!

И в школе у меня есть друг! Друг навечно, который знает мою тайну!..

Но Марина в класс не пришла. Новые учителя - по каждому предмету свой - не знали нас ни в лицо, ни по именам. Каждый новый учитель, входя в класс, проводил перекличку, и пять раз за этот день - на русском, арифметике, географии, немецком и физкультуре - я услышал, как учитель вызывает: "Костанди!" - и пять раз на русском, арифметике, географии, немецком и физкультуре дежурный отвечал: "Нет!"

Не пришла Марина и на следующий день. И на третий. Через неделю она тоже не пришла. А потом Вова Михайлов - он стал старостой класса - аккуратно вычеркнул ее из журнала.

- Ты что делаешь?

Вова, рисуя на промокашке по памяти огромные Маринины глаза, такие, что они заняли пол-лица, и Маринины ресницы, такие, что они упирались в край промокашки, спокойно сказал:

- Костанди у нас больше учиться не будет.

- А где она будет учиться?

Вова пожал плечами.

В прошлом году я спросил бы у Анны Васильевны, что с Мариной, но Анна Васильевна уже не занималась с нами. У нее были новенькие. Малыши. Я не мог идти к ней в коридор к малышам. И вообще я больше не мог в разговоре со взрослыми произнести имя Марины.

Несколько дней я на что-то надеялся, а потом пошел в Ермолаевский. Сначала я долго стоял перед воротами, потом во дворе, никак не решался открыть двери домика, на втором этаже которого жила Марина, потом поднялся на второй этаж и долго не мог позвонить в квартиру, у дверей которой столько раз прощался с Мариной. Ну, чего я боюсь? Мне столько раз приходилось звонить и стучать в чужие квартиры, когда мы разносили по домам билеты Автодора и Осоавиахима, значки МОПРа.