Сделай мне больно

В пяти соседних странах

зарыты ваши трупы...

В одной из этих стран теперь он оказался, и бродил среди звезд, вырезанных из листового железа, повторяя про мрамор лейтенантов - фанерный монумент. Разгадка тех талантов, развязка тех легенд... По Гусева среди них не было. Ни на одной из пирамид.

Он посмотрел из-за плеча - не видит ли? И как в Таджикистане, перекрестился. Второй уже раз за эту весну. На противоположных полюсах гигантского пространства, собранного предками.

И что нам делать с этим сверхнаследством?

Нам, нормальным?

Зачем нам?..

Его венгерская подруга бродила среди мраморного мрамора. Белых крестов была тут целая колонна. Намного больше, чем наших пирамидок. Сотни одинаковых. Целая армия густоволосых и веселых юношей и девушек смотрела с бежево-рыжих фотомедальонов. "Конские хвосты", набриолиненные коки, галстуки с гавайскими узорами - первое поколение рок-н-ролла.

Из сердцевины креста, перед которым Иби сделала книксен, укладывая цветы, тоже смотрела застекленная фотография.

- К сожалению, ношу я не его фамилию, - сказала она. - Правда, он похож на Бориса Виана?

Этого француза Александр не читал. Молча смотрел он на крест. Фотопортрет был чем-то похож на дочь. Даже и не чертами...

Этакий вольнодумный - теленок лизнул - завиток над выпуклым лбом, породистый нос с горбинкой, ироничная полуулыбка на гонком европейском лице и, однако, упорный вызов в глазах, глядящих исподлобья.

...дух Европы самой?

- L'homme est une passion inutile. Человек, это... как по-русски лучше? Бесполезная страсть? Бесцельная?

- Лучше тщетная.

- Именно. Тщетная! Но я, ты знаешь, им завидую. Такой страсти мы не узнаем. - Она повернулась к третьему за столиком пиано-бара. - I'm speaking about the generation of the Fifty-Six...?

Он был американец - кому она переводила. По имени Тимоти. Стажер будапештского университета имени Лорана Эотвоша. Вельветово-замшевый такой. Слушая запальчивый монолог Иби, он шерстил свою рыжеватую бородку, потуплял покрасневшие от их сигаретного дыма глаза за стеклами очков на бокал красного, вставляя при этом что-то диссонирующее: то, мол, просто была эпоха чрезмерных реакций, overreactions, которая канула без шансов на возвращение, поскольку даже Советский Союз после Праги-68, кажется, возвращается к цивилизованным формам общения с человечеством: все в этом гниловатом духе.

Несмотря на видимую застенчивость, американский ее знакомый оказался типом весьма прилипчивым. Они его повстречали в магазине иностранной книги на улице Ваци, где Иби купила к завтрашнему экзамену томик любовной лирики Гете - "West-ostlieher Divan"?. Представленный американцу как "мой русский друг", Александр не обменялся с Тимоти и парой слов за вечер. Их объединяла только Иби, с одним говорившая по-английски, с другим по-русски. Но когда испытала она необходимость отлучиться в дамскую комнату, за столиком повисло тягостное молчание, которое, слегка откашлявшись, нарушил американец.

- Вы, стало быть, советский?

- I am Russian?.

- Москва?

- Она.

- И скоро, значит, домой?

- Увы.

- Ну почему? Sweet home?, - сказал американец, радуясь по поводу отъезда Александра столь искренне, что только в морду ему дать.

- А вы откуда?

- New York City. Манхэттен, знаете?

- Ваши родители, I presume?, из венгров, которые...

- Нет, нет! На сто процентов янки.

- Тогда почему Венгрия?

- О! Совершенно случайно - если вас интересуют мотивы. Well... Может быть, комплекс вины. Центральная Европа вообще проблема нашей совести.

Александра уязвило.

- Скорее, нашей.

Тимоти снисходительно улыбнулся.

- Совести? Ну, что вы... Для этого свобода выбора нужна. Эта проблема, она для вас по ту сторону добра и зла. Генетика. Физиология. Инстинкт экспансии - не больше. Но и не меньше. Вы просто не могли иначе.

- Не мы, - отъединился Александр. - Они.

- Они? Кто эти они? Политбюро и танки? Не знаю, есть ли смысл допустить понятие "гражданское общество" по отношению к Советскому Союзу 50-х... Во всяком случае, тогда венгерской революции вы просто не заметили. После XX съезда КПСС и речи Хрущева, вас волновала, как всегда, литература. Не очень хорошая, по-моему. Нет?

- Мне было восемь лет тогда.

- Мне десять. Нет, мне было уже одиннадцать, когда я написал письмо Президенту Соединенных Штатов. Знаете? Много восклицательных знаков. Очень возмущён был. Из-за того, что мы перестали было принимать венгерских беженцев.

- Подействовало?

- Представьте, да! Айк бросил клюшку, прочитал мое письмо и схватился за голову: "Что же мы творим? И это страна Свободы?" Немедленно отправил Никсона в Австрию, в беженские лагеря, и отменил ограничения для венгров. Вот так. Одиннадцать лет, конечно же, не восемь...

Александр допил свое вино.

Тимоти засмеялся.

- Христа ради, не принимай все это персонально. Конечно, ты тут не при чем. Ну, а она тем более... - Он пригнулся и вытащил из заднего кармана потертый бумажник, в который был вложен блестящий темно-синий паспорт с золотым орлом. - О'кей, поскольку ты наш гость...

- Наш - вы сказали?

- Yes, I did?. Я ведь на ней женюсь.

- На Иби?

- Yes, sir. Приятно было познакомиться. Александр? Имей хорошее путешествие! Бай, Александр!

Штаны на жопе у него были просижены до белизны.

Александр налил и хлопнул залпом.

С надменным видом вернулась Иби. Бледная, как смерть. Взглянула на недопитое вино в бокале Тимоти и на банкнот в пятьсот форинтов.

- Это еще что?

- Американский друг оставил.

- Ушел?

- Ушел.

- Дай сигарету.

Иби подожгла банкнот в пламени свечи и прикурила, как гусар. Медленно выпуская сигаретный дым, она небрежно протянула пламя в пальцах подскочившему официанту, который элегантным хлопком погасил банкнот и, поклонившись, унес с приятным смехом.

- Ты не сердись на Тимоти, - сказала Иби. - Сын более чем скромных родителей, но иногда ведет себя, как венгр. Он вырос среди наших эмигрантов. В "маленькой Венгрии" - на Семьдесят Девятой улице Нью-Йорка. Очень любит нашу поэзию. Прекрасный переводчик.

- Комиссаров... помнишь, был?

- Такой озабоченный?

- Вот-вот. Он тоже любит. Петефи на память мне читал. Восстаньте, венгры! Быть рабами или стать свободными?..

- Ха! Сегодня этой альтернативы нет. Наша поэзия сегодня это... - Она прищурилась на свечу. - Улитки спят в замерзшем песке. Ночь, как дуб в рекламном одиночестве. Ты оставила свет в коридоре. Сегодня они выпустили из меня кровь. Хорошо? И хорошо, что моего отца тогда убили. Иначе он всю жизнь бы мучался, как Янош Пилински.

- Автор?

Кивок.

- Великий поэт. Как Петефи, если хочешь. Но с обратным знаком. Знаешь? Выпьем за него.

Александр налил вина - ей, себе.

- За Яноша!

На открытом фортепьяно, отражаясь изнутри, горела одинокая свеча. Пришел тапер, поднял крышку и замер, потирая руки. Шапка вьющихся волос, борода и белый пиджак с бабочкой.

Среди опустевших столиков, задув свою свечу, страстно лобызались тени, обе женские.

Иби, глядя ему в глаза, произнесла:

- Еще не скоро до зари с ее ручьями и дыханием знобящим. Я надеваю рубашку, затем плащ. Свою смерть застегиваю я до горла. Это под названием Agonia Christiana?. He смотри на них так. В этой стране мы делаем с собою, что хотим.

- Просто мельком взглянул.

- Да, но как советский. Обратил внимание. Подверг визуальной агрессии.

- Я обласкал их взглядом. Как пару горлиц.

Тапер ссутулился, откинул голову. В полумраке бара минорно зазвучала музыка. Под столиком ее нога сбросила туфель, поднялась горизонтально и разняла его вельветовые колени. Глубоко.

Сегодня Иби явилась на свидание без чулок.

- За что ты их подверг? Женщины, которые не любят мужчин, не должны привлекать твое внимание. Почему ты так сделал щекой? Тебе больно, да? А так? Зачем же ты ласкаешь ногу, которая делает больно? Дай мне свою.