Рассказы

   -- Да ведь его такая собачья должность -- надо на всех лаять: сегодня с одним, завтра с другими...

   -- Так ты языком лай, а рукам воли не давай... вот что!

   -- А ты-то зачем своим рукам волю дал?

   -- Сердце не вытерпело...

   -- И у него сердце не вытерпело...

   -- Так он сдерживай себя...

   -- А ты-то отчего не сдержал себя?.. Эх, Илья, Илья!.. беремся мы других учить, а сами над собой еще не совладеем, сами с собой справиться не можем. Какой же толк будет от этого ученья?..

   -- А такой толк, -- упрямо продолжал дедушка Илья, -- коли бы их побольше окорачивали, так они бы все у нас шелковые были. А то их избаловали тем, что перед ними баранами стоят да глазами хлопают...

   -- А этим их не выучишь, а только больше обозлишь. Безответный человек скорей своего добьется, если с понятием, а супротивник их только больше распалит... Ты думаешь, их этим сломишь? Нет, они будут только возвышаться, калян, скажут, народ, нельзя с ними кротостью, нужно над ними палку держать; а под палкой всем плохо, хорошему и худому, правому и виноватому...

   -- Кому плохо, тот и отбивается от ней.

   -- Как от нее отобьешься, -- она о двух концах... Один отворотил, другой приворотил.

   -- Ну, вырви ее да переломи...

   -- Тогда будут две палки... опять не слаще...

   -- Так что же, по-твоему, делать-то?

   -- Терпеть надо; Христос терпел да нам велел...

   -- Он мог терпеть, а у нас силы не хватает. Да отчегой-то нам одним терпеть? А они не такого же закона? Коли терпеть, так всем терпеть... а одним-то перед другими и прискучит...

   -- Кому прискучит, тот сам себя измучит... Злую собаку чем больше тревожить, то она злее становится.

   -- А я говорю, что нет: съездишь ее разок, другой по зубам, она и хвост подожмет. Образумится да скажет: надо так гнуть, чтобы гнулось, а не так, чтобы лопнуло.

   Бабушка досадливо отвернулась в сторону и проговорила:

   -- С тобой и говорить нельзя... Ты лопочешь незнамо что и над своими словами подумать хорошенько не хочешь. От упрямства своего ты погибнешь.

   -- Ну, а ты вот в раю живешь, -- опять ложась на свое место и с сильным раздражением в голосе проговорил дедушка Илья. -- Ишь как тебя бог награждает хорошо: всю жизнь прожила, нужды не видала, детками бог талантливыми наделил... ни забот, ни хлопот, знай только радуйся...

   -- Радоваться и должно: этим, говорят, бог испытывает человека; а если испытывает, то милость свою оказывает. Нешто это плохо?..

   -- Эх, эта милость! Зачем она только мнилась? -- сказал дедушка Ильи и злобно засмеялся.

   Бабушка поднялась с места и сурово проговорила:

   -- Замолчи уж, с тобой нешто сговоришь! -- Она вынула ломоть хлеба, положила его на меру и добавила: -- Как допрашивать-то будут, не очень хрондучи, держи язык-то покороче, молчаньем скорей отойдешь...

   -- Ну, уж меня учить нечего, -- опять грубо сказал дедушка, -- не учи ученого, а учи дурака.

XVIII

   На другой день после обеда опять в нашей деревне загремели колокольчики, появились редко бывалые люди, но уж не на одном, а в двух тарантасах. Один был вчерашний, запряженный в пару станового, другой -- тройкой, и в нем сидел исправник, высокий жирный старик с седыми баками, в шинели, под которой был белый сюртук; с ними были двое сотских.

   Мужики опрометью выскакивали из дворов и собирались около дома старосты. Они становились в плотную кучу и толпились, прячась за спины друг к другу, как овцы перед волками; дядя Тимофей помертвел от испуга и не мог отчетливо выговорить тех слов, которых от него допытывались.

   Исправник потребовал, чтобы вынесли на улицу стол. Все подсели к нему, и писарь станового разложил на нем бумаги и приготовился писать. Исправник спросил, кто такое дедушка Илья. Староста сказал его имя. Стали спрашивать дальше, и когда узнали, что дедушка Илья николаевский солдат, исправник вдруг спросил:

   -- А билет у него есть? Староста опешил.

   -- Какой билет? -- спросил он.

   -- Солдатский билет, какой ему полагается вместо паспорта.

   -- Не могим знать, -- пролепетал испуганный староста.

   -- Как не можем знать, мерзавец, -- заблажил исправник, ударив кулаком по столу. -- А если он бродяга? Ежели он без письменного вида из Сибири убежал? Ты ведь должен следить за этим!..

   Староста бледнел и краснел. Он, как медведь, переминался с ноги на ногу. Исправник крикнул!

   -- Где он у тебя?

   -- В магазее.

   -- Привести.

   Мужики пошли в магазею, за ними встал и пошел становой.

   Дедушка Илья лежал в магазее так же, как и вчера. Ломоть хлеба валялся около него несъеденным. Становой увидел ломоть, вышел из себя и заблажил:

   -- Это кто ему принес? Кто распорядился? Сказано было, чтобы не давать?

   -- Мне и дали, да я не ел. Чего же вы кричите-то? -- сказал дедушка Илья.

   Стали разбирать, кто мог принести ему хлеб, добрались до бабушки. Становой вызвал ее.

   -- Ты, чертовка, ведьма киевская, как смела приносить ему хлеба? -- закричал становой. -- Ему не приказано было есть давать, а ты дала?! Я тебя в стан отправлю!..

   Бабушка побелела как мука, и у ней дрогнула голова, но она спокойным голосом проговорила:

   -- Я не чертовка и не ведьма, а у меня есть христианское имя: меня зовут Прасковья. Отправлять ты меня куда хошь, батюшка, отправляй, а ругаться ни шло ни брело нечего.

   -- Как на тебя не ругаться, тебе зубы выбить следует!..

   -- У меня их нет давно, батюшка, нечего выбивать-то...

   Бабушка, видимо, была оскорблена и огорчена; глаза ее потускнели, и голова сильно тряслась.

   -- Ведите ее туда! -- крикнул становой; сотские повели бабушку к тому месту, где был исправник. Начался допрос... Они долго вычитывали, заставляли подписаться под бумагами, кто умел подписываться. У дедушки Ильи спросили билет. Он сказал, что его у него нет. Судился ли он когда? Он отвечал: -- Об этом сами узнаете. Исправник заругался на него, на бабушку. Грозил старосте за то, что он в деревне без паспорта держал, и велел сотским вести дедушку Илью в стан, а старосте с бабушкой сказал, что их потребует к себе следователь.

XIX

   Бабушке вышел такой день, что ее все ругали. Когда уехали исправник и становой, на нее набросились мужики и староста и на чем свет стоит стали пробирать ее за то, что она приютила у себя дедушку Илью.

   -- Нищая! ведь нищая ты такая-проэтакая! -- кричали на бабушку мужики. -- Самой есть нечего, изба, того и гляди, развалится, а она пускает к себе жильца. Григорий-то вон поумнее тебя: даром что родного брата и то не пускает на глаза, он и чист молодец! А ты, хрычовка глупая, раздобрилась. Зачем ты его приняла?

   -- Это уж мое дело, это уж мое дело, -- бормотала, не поднимая головы, бабушка.

   -- Бродягу ты приняла! Ведь бродяга он? Вишь, и паспорта не знает где сказать; может, он по большой дороге где гулял? Мы за тебя отвечать не станем! Все на тебя свалим! Все!

   -- Валите, как-нибудь перенесу, -- сказала бабушка и, отвернувшись от толпы, направилась домой.

   Домой пришла бабушка совсем неузнаваемая. Она, казалось, очень ослабла. Войдя в избу, она легла на коник и долго лежала так. Мне ее стало необыкновенно жалко, и я заплакал. Бабушка поглядела на меня.

   -- Что ты? -- спросила она.

   -- За что они, дураки, ругались? Их самих за это...

   -- Это я так насолила им, вот они и напали на меня. И следует, мне уж пора умирать, а то я по старости лет уж разбирать не могу, какое дело хорошее, какое худое. Не думавши, мир под беду подвела.

   -- Это не ты ведь, а дедушка Илья.

   -- А я дедушку Илью приютила. Ох, грехи, грехи! Правда, уж ничего не разберешь, лучше бы теперь умереть. Сходи-ка ты за дедушкой Естифеем, надо нам отцу с матерью письмо написать -- пусть приезжают домой.