Рассказы

   И каждый готов был упасть перед приставом на колени...

   -- Как не виноваты? Как не виноваты? -- захлебываясь и тряся правою рукой, закричал пристав. -- Я же к ним, чертовы выродки, приехал следствие производить, -- а вы же на меня нападаете? Я же об ваших делах хлопочу!.. Я с вами еще поговорю... Я с вами посчитаюсь!..

   Он уж не находил слов, его всего коробило, и он шатался на ногах. Лицо его было синее, жилы на шее напружились. Поддерживаемый кучером и письмоводителем, он подошел к тарантасу, с трудом взобрался в него и оттуда уже опять обратился к мужикам:

   -- Я сейчас же в город еду, исправнику обо всем донесу. Он сам к вам приедет. Если ты, староста, упустишь этого старого черта, -- то ты головой мне за него отвечаешь! В холодную его запереть! Приставить к нему сторожа и не давать ему, анафеме, ни пить, пи есть.

   -- Слышу, ваше благородие, -- ответил дядя Тимофей.

   -- Так смотри же! -- крикнул еще раз пристав и велел кучеру ехать.

   Лошади подхватили, колокольчик залился, тарантас помчался в другой конец деревни.

   Дедушка Григорий поглядел на всех мужиков, проводя рукой по бороде, и проговорил:

   -- Ну, вот мы, ерошкина мать, и с праздником!..

   Мужики друг перед дружкой набросились на дедушку Илью и так ругали его, как я никогда не слыхивал, чтобы кого так ругали. Дедушку Илью схватил в это время сильный кашель и стал бить его. Многие ругательства поэтому он, на свое счастие, вероятно, не разобрал.

   -- Старый ты черт, сокрушитель ты наш! -- кричал дядя Тимофей, хватая дедушку Илью за плечи и направляя его к магазее. -- Тебя не то что в магазею, а в омут бы пихнуть да осиновым колом припереть, чтобы ты не вылезал оттуда. Что ты только над нашими головами сделал-то!

   -- Дурачье! бараны! -- отругивался дедушка Илья. -- Вам же от этого будет лучше! Вам же от этого будет лучше!

   -- Где оно будет лучше-то, с ума ты, старый дьявол, сошел? И зачем тебя только на сходку-то вынесло?..

XVII

   Когда я сказал бабушке, что случилось на сходке, то она помертвела из лица, всплеснула руками, ахнула и опустилась на лавку.

   -- Неуемная головушка!.. На что он только отважился? Загонят его туда теперь, куда и солнце не светит...

   Она встала с лавки, подошла к переду и опять села. Я никак не ожидал, что это известие произведет на нее такое действие. Точно ее пришибли самое; она опустилась и, глубоко вздыхая и охая, долго просидела так.

   Перед вечером к нам пришла бабушка Татьяна.

   -- Прасковья, слышала, что наш деверек-то наделал? -- изменившимся голосом спросила она.

   -- Ох, не говори! -- глухо молвила бабушка и махнула рукой.

   -- Григорий-то земли под собой не видит. И зачем его только шут принес к нам?!

   -- Что же Григорию-то, нешто он очень приболел?

   -- Да он не из-за него, а о себе тужит. Теперь, говорит, всей деревне побудет, таскать станут, а то еще расселят.

   -- Куда расселят?

   -- Развезут по разным местам -- вот и все тут. Скажут: вы бунтовщики, против начальства идете; надо будет грех унять.

   Бабушка изменилась в лице еще больше и не могла уже ни одного слова сказать.

   -- Мужики теперь гужуются, ходят, себя не помнят. Приедет исправник, будем, говорят, просить, чтобы своим судом с ним расправиться.

   -- О господи!.. -- простонала бабушка. -- И что это его проняло? Словно молоденький!..

   Долго сидели они, перекидываясь словами о том, что случилось; наконец бабушка Татьяна ушла. Бабушка вдруг встала и проговорила:

   -- Надо сходить к нему.

   -- К кому?

   -- К дедушке Илье.

   -- Бабушка, и я пойду.

   -- Что тебе там делать-то?

   -- Мне одному дома страшно.

   -- Ну на улицу ступай.

   -- Мне не хочется на улицу.

   -- Ну, иди, пес с тобой! -- с досадой сказала бабушка, отрезала ломоть хлеба, положила его за пазуху и пошла из избы.

   Я побежал за нею.

   Магазея была на выгоне за чертой деревни, вдали от всяких построек. Это был большой амбар с поседевшим от времени деревом, крытый соломой. На двери его висел огромный винтовой замок, а около двери на мостенках сидели два мужика, караульные дедушки Ильи: один с дубиной в руках, другой с топором. Мне стало жутко, глядя на эту стрижу, но бабушка ничего не испугалась. Подойдя к ним, она проговорила:

   -- Здорово живете?

   -- Здорово! -- ответил Захар Рубцов, высокий сутуловатый мужик, рыжий и весноватый. Он снял картуз и, не глядя на бабушку, опять надел его.

   -- Где тут у вас буян-то сидит?

   -- Буян под запором. Ему там спокойно: сидит небось да мышей считает! -- безо всякого выражения проговорил Захар.

   -- Нужно бы мне поговорить с ним.

   -- Нешто это можно? -- уж как будто испугавшись, спросил Захар.

   -- Нам велено стеречь его, тетка Прасковья, -- сказал другой стражник, Сидор, кузнец, худенький, черноватый мужичишка, которому иногда в шутку говорили, что его цыган с повозки потерял. -- А пускать ли, не пускать -- мы не имеем права.

   -- Что ж не пустить, иль вы меня не знаете? Что я, с каким злым умыслом? Я вот поговорю с ним да уйду, а вы его опять запрете.

   -- A кто отвечать будет? -- спросил Сидор.

   -- Да за что тут отвечать? Нешто я его с собой уведу? Он ведь все здесь останется.

   Бабушка говорила спокойно и так убедительно, что мужики уж не нашлись, что ей возражать, и замялись. Бабушка проговорила:

   -- Ну, отпирайте, отпирайте. Что вы, правду, съем я его? Экие вы чудные!

   Захар почесал в затылке и, обратившись к Сидору, сказал:

   -- Ну, коль отпирай, что ж с ней делать!

   -- А може, старосты спросить?

   -- Чего его тут спрашивать?

   Захар поднялся на ноги, вынул из кармана ключ и отпер замок. Дверь скрипнула и отворилась, бабушка поднялась на мостенки и вошла в магазею. Я поспешил переступить порог, чтобы не отставать от нее.

   Лучи заходящего солнца ворвались вместе с нами и осветили длинный узкий промежуток, бывший между закромов. В конце этого промежутка поперек его, около самой стены, лежал дедушка Илья. Он, лежал навзничь, закинув руки за голову и глядя вверх. При нашем появлении он только слегка скосил глаза на нас, но в этих глазах выражалось полнейшее к нам равнодушие.

   В магазее было прохладно сравнительно с улицей; пахло слежавшимся хлебом и пылью. Около дедушки Ильи стояла железная мерка, которою принимали и отпускали рожь. Бабушка взяла мерку, опрокинула и села на дно.

   -- Ну что, удалая голова, -- достукался? -- с гневным укором сказала она. -- Эва тебя, словно зверя какого, в клетку посадили...

   -- Ну что ж, посадили и посадили, -- грубо проговорил дедушка Илья. -- Эка ведь страсть, подумаешь!

   -- Да ведь тебя за это в каменный мешок запрячут.

   -- Велика беда... Страшен он мне, твой каменный мешок-то!

   -- Не отчайствуй, знамо, большая беда. Этак и головы скоро на плечах не удержишь.

   -- Что об моей голове тужить, об ней плакальщиков мало! Пусть всякий об себе горюет.

   -- И об себе погорюешь, из-за тебя-то теперь и другим достанется... Ты думаешь, ты это малое дело-то сделал?

   -- Чем больше, тем лучше!..

   -- Чем лучше-то?.. Чем? Скажи ты мне, ради бога? Эка, какое хорошво накинуться на человека...

   -- А то что ж на него глядеть? Он тут будет бесчинствовать, а мы ему зубы подставлять, -- нешто это закон? Он противу закону идет, не разобравши дела, человека бьет... Он и меня бы так ударил, и другого, и третьего?.. На кой он нам такой хороший!.. Мы, може, не дешевле его стоим-то! Я сколько годов на свете жил, царю-отечеству служил, в походы хаживал, другой тоже как-нибудь потрудился, а он всех сволочит... требует, чтобы шапку перед ним снимали... Нет, ну-ка выкуси... вот возьми теперь!..

   Дедушка Илья поднялся с места, сел, поджавши ноги под себя, и необыкновенно оживился. Лицо его загорелось румянцем, глаза заблестели, и у него, как давеча, опять широко раздвинулись ноздри. Бабушка глубоко вздохнула.