Пробужденная совесть

Зоя Григорьевна сидела неподвижная и бледная. Только ее ресницы порою вздрагивали.

— Скажите пожалуйста! Скажите пожалуйста! — вскричал Пентефриев, звеня шпорами.

Столешников с гримасой схватился за виски.

— Ах, не кричите, ради Бога, и не звените этими, как их... — Послушайте, — заговорил он с раздражением, — я знаю, что у вас всюду убийства, грязь, грабежи... Но зачем вы докладываете мне об этом? Кто вас просит? Я закупорился от вас, ушел, чтобы ничего не видеть, не слышать, а вы все-таки лезете ко мне с вашими докладами! Право же, это бессовестно! Прощайте, ради Бога, прощайте! Да не звоните этими... прошу вас!

И Столешников снова схватился за виски.

Пентефриев молча откланялся и удалился.

— Птица-то улетела, — сообщил он господину в цилиндре, — неделю, как улетела. Теперь поминай как звали.

И он сокрушенно махнул рукою.

Но все-таки они все трое прошли во флигель, занимаемый когда-то Беркутовым. Но там, кроме нескольких окурков, валявшихся на полу, они не нашли ничего, решительно ничего.

— Табак неважный курил, — пошутил человек в военном пальто, — а больше мы, к сожалению, ничего не можем удостоверить.

Когда караульщик узнал, что приезжало начальство взять под стражу их управляющего, он подумал: «То-то он тогда все за Абдулку-конокрада заступался. Свой своему поневоле брат, значит!»

XIX

Прошло два дня. Пересветов возвращался к себе в усадьбу в страшно возбужденном состоянии. Вчера ночью с ним произошло необыкновенное происшествие. Он проснулся почти на рассвете в саду Трегубова. Вероятно, он проспал там всю ночь. Как он туда попал, он совершенно не помнил; вечером, правда, он был мертвецки пьян, но, тем не менее, это происшествие сильно его встревожило. Он понял, что Трегубов, как и при жизни, преследует его настойчиво по пятам, и что ему никуда от него не уйти. Это сознание повергло его в такое уныние, что весь день он пропадал неизвестно где и возвращался домой только теперь, когда солнце клонилось уже к закату. В дом он вошел сильно озабоченный. Аннушка встретила его в прихожей.

— А там письмо вам есть. В кабинете на столе. Человек проходящий передал, — сказала она, с сожалением поглядывая на отекшее лицо Пересветова.

«Хоть бы барыня скорей приехала, — подумала она, — а то барин совсем без нее скружился».

— Какое еще там письмо? — недовольно поморщился Пересветов.

— Не знаю, письмо, — повела Аннушка плечами.

Внезапно Пересветова обожгла мучительная мысль: что, если это письмо от Трегубова? «Может быть, письмами хочет меня донять», — подумал он. У него даже подогнулись колени.

— Не от Прохора Егорыча? — спросил он, слегка заикаясь.

Аннушка смотрела на него, ничего не понимая.

— Ну ведь ты... дура!.. — злобно крикнул Пересветов и, сверкнув глазами, вошел в кабинет.

На его столе, действительно, лежало письмо. Несколько минут он не решался брать его и, наконец, протянул руку. Но едва он прочитал первые строки, как его точно обварило кипятком: лицо его сразу осунулось, все туловище как-то вытянулось, а руки беспомощно повисли. Он едва не выронил письма. Он с трудом прочитал его до конца и тотчас же принялся читать снова. И, наконец, он бросил письмо на стол и бессильно опустился в кресло.

— Обошли, мерзавцы! — выкрикнул он и, что было силы, ударил кулаком по столу. — Обошли, обошли! — повторял он.

Он разрыдался короткими рыданиями, но снова взял письмо и, протирая кулаками глаза, снова прочитал его. Письмо это было от Беркутова.

«Я увез у тебя жену и деньги, — писал ему Беркутов, — жена теперь в безопасном месте, и за нее ты можешь быть совершенно спокоен. Деньги же я взял не все. Я оставил тебе (на том же месте) тридцать тысяч. Видишь, я много добрее тебя. По-моему, для тебя этих денег совершенно достаточно. Кроме того, в том же ящике лежит подложный паспорт. Если тебе придется круто, ты можешь воспользоваться им и дать стрекача. Где-нибудь на Иртыше ты проживешь с ним спокойно до самой своей смертушки, и тебя так и похоронят по этому виду с удовольствием и без всяких подозрений. По новому виду тебя будут звать Савелием, так что и именины ты можешь справлять два раза в год, как гоголевский городничий: и на Валерьяна и на Савелия. Но если ты сумеешь не выдать себя еще дней пять-шесть, то ты будешь спасен навсегда. На днях я пошлю следователю письмо, где заявляю, что Трегубова убил я. Так как от твоей жены я знаю все подробности этого убийства, то мне не трудно будет обморочить следователя. Я напишу, где нужно искать тело Трегубова и какие камешки положены мною в его халате, и как этот халат связан шнуром; одним словом, все до последней нитки. Бояться мне нечего, так как я буду в безопасном месте. Конечно, мне нужно будет для большей правдоподобности, впутать в это дело и твою жену, якобы мою любовницу, с которою мы, конечно, без твоего ведома, будто бы совершили все это. Жена твоя тоже может врать на себя сколько угодно, так как ее не достанет теперь и сам сатана. Одним словом, все будет обделано наилучшим образом. Кстати, твоя жена любовницей моей не состоит, и с этой стороны ты, стало быть, можешь быть совершенно спокоен.

Итак, за сто семьдесят тысяч я беру на себя твое преступление, а твои тридцать тысяч остаются тебе совершенно даром только за страх твоей совести. А что ты скажешь теперь, между прочим? Можно ли или нельзя? А? Правда ли, мы переживаем царство Пробужденной совести, или все это вздор?

Письмо подписываю псевдонимом:

Михаил Беркутов.

P. S. Всю эту игру с тобой я вел обдуманно, в полном уме и твердой памяти. Я давно решил, что ты должен мне украсть у Трегубова двести тысяч, из которых сто семьдесят я возьму себе, приняв за это на себя всю вину, а тебе за исполнение выдам тридцать тысяч. Деньги мне были нужны крайне. Но, говоря откровенно, я никогда не думал, что ты прибегнешь, волей или неволей, к шнуру.

М. Б.»

Пересветов прочитал письмо и сунул его к себе в карман.

— Мерзавцы, — прошептал он, бледный как полотно, — под шнурок человека подвели и все из рук выхватили. Как теленка одурачили, мерзавцы!

Он тихо встал, прошел в сад и долго ходил там, сложив за спиной руки и сосредоточенно что-то обдумывая. Его лицо приняло апатичное выражение.

Порою он что-то шептал и в недоумении разводил руками. Казалось, он разговаривал с каким-то невидимым собеседником.

— Что же, братец ты мой, — шептал он, — они ведь зараньше все это дельце обстряпали. Мне никак нельзя было противничать-то! Они ведь, голубок, ученые? Их ведь вокруг пенька тоже не обведешь! А я для ихнего дела за шнурок! Им-то, конечно, с полгоря, их руки чистые, а мне с Прохор Егорычем один на один на ставку! Вот ты тут и повертись.

И он долго беседовал с кем-то в этом роде. Наконец, он словно о чем-то вспомнил, и как был, без картуза, отправился в лес.

Между тем, в небе быстро темнело. Розовые обрывки туч свертывались, как побитые морозом листья, и гасли. Подул ветер. Пересветов пришел в лес к старому дубу и оглядел его с ног до головы, как человека. «Одурачили нас с тобой, старый! — подумал он. — Для постороннего дела под шнурок подвели!» Старый дуб стоял перед ним виновато, беспомощно растопырив мертвые, сухие ветки. «Эдакой рукой за шиворот не схватишь, — точно хотел он сказать Пересветову, — мне что, я бы, пожалуй, и рад!» Пересветов вздохнул и, расшвыряв ногой сухие листья на хорошо знакомом месте, стал руками раскидывать землю. Вскоре ящик был в его руках. Он вынул оттуда деньги и паспорт, запрятал все это в карман и, бросив ящик на произвол судьбы, пошел вон из леса. В поле стояли уже хмурые сумерки, когда он проходил мимо трегубовской усадьбы. Пересветов покосился на сад; ему как будто что-то показалось; он обернулся опять и опять, и вдруг, с упавшим сердцем метнулся в куст тальника. Он спрятался за этот куст, весь сгорбившись и съежившись. Так он просидел несколько секунд с колотившимся сердцем, но, наконец, не вытерпел и робко выглянул из-за куста. Он не ошибся. Саженях в пятидесяти от куста на него глядел, облокотившись на забор сада, Трегубов. Он сразу увидел Пересветова и замахал ему рукою, как бы подзывая его к себе. Он был в одной рубахе с раскрытым на груди воротом. Пересветов сидел, притаившись за кустом, и боялся дышать. Трегубов снова позвал его рукою и вдруг зашевелил плечами, упираясь локтями о забор. Он как будто хотел перелезть через забор и идти к кусту тальника, но что-то мешало ему. И Пересветов понял: ему мешали камни, привязанные к его ногам в свернутом, как мешок, халате. Несмотря на все его усилия, камни, однако, тянули его туловище вниз, и его локти постоянно срывались с забора. Пересветов сидел и ждал, чем разрешатся его усилия. И тут лицо Трегубова стало внезапно пухнуть, он полуоткрыл рот. Пересветов с криком бросился домой. В воротах своей усадьбы, впрочем, он несколько успокоился, а в кабинет к себе вошел уже совершенно апатичный. В кабинете он снова заходил из угла в угол, совершенно позабыв, что ему теперь нужно делать. Наконец, он вспомнил, подошел к камину, вынул из кармана пачку денег, поджег их спичкой и стал глядеть в камин. Бумага вспыхнула синим огоньком и пустила сизый дымок; кредитки постепенно превращались в пепел и переворачивались одна за другой, точно их перелистывала чья-то невидимая рука. «Черт деньги считает, — подумал Пересветов с усталой улыбкой и мысленно добавил: что же, считай, считай, а то другой черт тебя, того и жди, ограбит!»