Прколятый род. Часть II. Макаровичи

- Ну, какая картина?

Умышленно громко зевнул Виктор, повернувшись на кровати и, слова перепутав в зевке, сказал:

- Нет еще картины. Вот приедет и подумаю.

К двери подошел Степа.

- Однако, тебе только шпор не хватает!

И только за дверью сказал-прошептал Степа Герасимов:

- Подлец!

- Слушай ты, глупец! Я завтра ей письмо пошлю. Если хочешь, напиши что хочешь. Успеешь.

И повернувшись на кровати, глядел то туда, где глаза неживые-живые и свечи желтые, то туда, где мгла канала бессолнечного, забывшего сказку золотую.

- Это я-то подлец? Не верю.

Улыбнулся доброй улыбкой. Встал. Заглянул надолго во мглу серую, потерявшую юного бога навечно. Хотел остаться здесь, почему-то здесь, под косым потолком. Но пошли ноги. И вот она опять, как вчера, мертвая улица города на водах.

XIV

Над снегами, над льдами Волги, над белыми, кажется Антону явь жизни его сказкою.

Из Лазарева выехал Антон в санках без конюха. Лошадка новокупка. Санки старые, давно в каретнике стояли. Конюхи говорили:

- Зря.

Прибежала лошадка к крутому спуску. Фырчит. Идти не хочет. Встал. Свел. Вот он, монастырь под горой. Упраздненный монастырь. В церковке службы идут по праздникам и по канунам. Поп с дьячком в деревеньке живут, версты за три. В монастырской ограде только старик сторож. И кот трехцветный старый при нем.

На стук в окошко промерзшее вышел старик, овчинный тулуп на плече волоча.

Говорит-торопится Антон. На старика не глядит.

- Кто такой? Не признать.

- Здравствуй, дедушка. Вот дело какое: я сейчас на станцию. Часа этак через два к тебе. Так ты самоварчик.

Воротник дохи разъезжей Антон поднял.

- Кажись, из Лазарева барин? Не признал. Да и то давненько оттудова никто не идет, не едет. Только вот в храмовой. Свою, значит, церкву теплую украсили. Оно и тово... Иль не из Лазарева? Конек-то... Да немало там коней... А самоварчика, баринок, у меня нету. Да это что... Мигом на деревню слетаю. А то в котелке согрею.

- Хорошо, хорошо. Я тебе рубль дам. Пропусти-ка в дом.

- Премного благодарны. Пожалуйте, барин. Лошадку прикрутить...

В кирпичных старых толстых стенах темно под низким потолком.

Огляделся Антон. Печь большая. Окно маленькое. На кровати деревянной одежи ворох. Тесно. Нехорошо пахнет. Дверь скрипнула. Старик вошел.

- Это все? Нет у тебя больше комнат?

- Все. Здесь и живем. Оно тепло, слава Господу.

- А комнаты нет еще? Здесь ведь кельи раньше были. И это вот тоже келья была?

- Келейка, батюшка барин. Келейка. И там вон по колидорчику из сеней все келейки. Аль туда охота?

- Покажи.

- Те-то холодны. И порушено все там. А в эту изволь. Печка моя туда прогревает. Хорошая печка. Только складено там кой-что.

Ключами громыхал. Из сеней дверь открылась. Вошел Антон.

- Слушай, дедушка. Прибери ты здесь, что можно. И чаю. То есть, чай я захватил, и все, что нужно. А ты прибери. И кипятку. И вытопи, что ли. И пыль вот. Только окошко на полчасика открой. Я тебе три рубля дам. Часа через два я. Я не один приеду. А можно у тебя... Нет, потом... Так я приеду со станции. Пожалуйста, ты здесь... Вот тебе пока целковый.

- Покорно благодарны. Я в минуту.

Подгонял лошадку, на часики поглядывал. Сказкой-явью тешился, чуть страшась:

- Вдруг не приедет Дорочка?

Но улыбкой сгонял страх.

Восторженная улыбка чудесною была. Как и думы-грезы Антоновы. Чудилось Антону, что он не он, а брат Виктор. Могучий, взбунтовавшийся и врагов своих легко победивший. И привезет он Дорочку не на несколько часов, а навсегда. И монастырек упраздненный за спиною его вырастал в средневековый замок. И не в десяти верстах от Лазарева замок тот стоял. Мечты о Дорочке влюбленные подчас убиваемы были любованием тем.

Морозно-белое вокруг. Безлюдье вокруг. С сосен, с елок тяжелые, тяжело кричащие птицы черные слетают. Но то не русская зима. То сказка вневременная, внестранная. И по сказке той белой узор темнеющий плетет в ладье, в санях плывущий-мчащийся Антон преображенный, могучим и победным ставший, как чудесный брат его, Виктор далекий.

И оглядывается. И видит лишь невысокую колокольню монастыря. И пытается замок свой увидеть-нарисовать, где Дорочку поселит он навек. Чтобы стены зубчатые, чтобы башни высокие, гранитные. Но в миг родную зиму каркающую видит взором испуганным. И робко дерзающими словами размерными шепчет тоску-робость свою Антон. Забыв лошадку притомившуюся подгонять, слова поет-говорит пытающиеся стать прекрасным стихом.

Нет. Он не Виктор. Он Антон. Но поедет он к Виктору, туда. И пойдут рядом, по пути славы.

- А Дорочка?.. Конечно, и Дорочка.

Просвистело неблизкое, протяжное. Погнал. Из-за сосен снежных крыша темно-красная. Снег смели. Станция.

Воротник дохи поднял. Шажком подъехал, встал в хвосте поджидающих саней. Немного. Менее десятка. Ленивыми взорами возницы нового оглядели. Из саней ковровых помещица соседка выглянула!

- Чего в санях, дура, сидит! Есть ведь комната.

Воротником запахнулся. Зачем-то нехотя закашлялся.

- Пусть думают, что больной... Дурак я...

Посмотрели; Надоело. Лошадей то ласково, то сердито поругивали, зря похлестывали, потом сдерживали. Пришел товарный. Оглянулась помещица и всхрапнула.

- Ишь, толстая. Жарко ей там ждать.

И попятил лошадку Антон. Теперь скоро уже. Сумерки наплывали.

Неожиданно подошел пассажирский. Спрятал в олений воротник лицо. Выходили, выбегали. Рассаживались, скупо говоря с возницами. Вздохнула-охнула помещица толстая, разбуженная кем-то прибывшим.

Шутливо отругиваясь от кого-то там, за казенным забором, прошел мимо в форменной одежде...

Антон ему:

- Пожалуйста, скажите, какой сегодня день. Ведь вторник?

- Обязательно, вторник. Как раз.

- Нет, я так... В деревне, знаете, забываешь... Спасибо.

И еще попятил лошадку Антон, безрадостно-злобно урча:

- Дурак... Дурак... Ну, назад. Ну, что же...

На обезлюдевшем крыльце встала женская фигурка в шубке городской. Теплою вуалью лицо закрыто. Потерянно оглядывается.

Вожжей щелкнул Антон. Еще лошадку попятил. Лошадке что-то крикнул. Услыхала, головку наклонила та, к Антоновым санкам пошла. Мимо идет. Шепчет ей Антон празднично, на нее не глядя:

- Дальше пройди. Догоню.

Робкая маленькая Дорочка идет, близорукими глазами сумерки режет. Видно: дрожит.

Подождал. Едва утерпел, чтоб не вскачь. Рысцой нагнал.

- Садись скорей. Ну, здравствуй.

Молчала. Но. скоро:

- Здравствуй, Антошик мой... Вот я и приехала. Трудно было. Но я с тобой, Антошик. Дома сказала: к подруге. А куда мы едем? Куда ты везешь, милый? Ты ведь знаешь - туда не поеду. Нельзя. Куда?! Куда? Милый...

И подумал Антон:

«Так вот как она меня любит! Я ей все... я для нее жизнь... А она...»

Но сказал:

- Дорочка, я устроил. Мы не в Лазареве. Дорочка, ты меня любишь?!

- Конечно, Антошик мой, маленький мой. Вот как люблю...

Слева сидя, пыталась открыть лицо его. Но левою рукою отстраняла

- Подожди. Люди.

Но вот обе руки опустил, вожжи отпустил.

- Теперь близко, Дорочка.

И охватила руками шею его. И целовала в губы.

- Мой ты. Мой ты.

- Милая Дорочка. Но постой. Сейчас доедем.

- Куда, милый? Ты знаешь...

- Не туда. Все хорошо.

И что-то говорила Дорочка. И думал влюбленный, оскорбленный рыцарь, чуждый этой Дорочке, мгновенно чарующей и неизвестно любящей ли его, великого, которому суждено победить мир. Вместе с Виктором? Конечно, вместе с ним.

- Антошик, куда мы едем?

- Да, да. Скоро. Я устроил.

И думал-шептал:

- Боишься? Раисы-мамаши боишься? Великолепно! Тоже любовь!.. Виктор! Витя!

Но не было брата Виктора ни в нем, ни около, в сумеречной снежной были. И продолжал терзать себя.