Помощник китайца

- Мала-мала аракует дедка. Совсем пьяный, ездит туда-сюда. Проходите, чай пейте.

Седой Петр Саввантич на карей кобыле появился из-за сарая, покосившегося от весенних ветров, за его плечами прикладом кверху висела винтовка с укороченным стволом. Кобыла часто переступала ногами по мартовскому почерневшему снегу и вскидывала голову, выталкивая языком удила. Всадник остановился перед нами и молчал. Лицо его было расслаблено и взгляд неподвижен, тело иногда неожиданно покачивалось не в такт движениям лошади.

- Ты, Саввантич, опять на войну едешь? - спросил Сашка и залюбовался боевой посадкой наездника. Старый Акпашев был действительно хорош. Седые волосы, чистый пиджак, гордая осанка и расправленная грудь, созданная для наград. Петр Саввантич ласково улыбнулся нам, кивнул.

- Пусть приходят - всех убьем.

- Вы опять с китайцами воевать хотите? - спросил я.

- С китайцами.

У старика был такой пункт - как бабка арачки нагонит, так начинаются сборы на войну. Потенциальный противник был всегда один и тот же - Китай.

- Смотри, Серега, и тебя могут убить, ты же китайский язык в Москве учил. - Сашка засмеялся и подмигнул мне. - Ошибется кто-нибудь из наших и грохнет тебя на всякий случай.

Старый Акпашев по-прежнему ласково улыбался и смотрел на меня. Потом сказал:

- Убьем, конечно. Ты же чужой. Кто ты такой - не знаем, может, и шпион. Только шпион поедет из Москвы жить здесь. Только шпион тут жить будет.

Старику надоело стоять на месте, и он неожиданно легко тронул кобылу в галоп. Винтовка даже не шелохнулась за его спиной, когда он скакал от нас по дороге к лесу.

- Дурак он. Чего такое говорит - сам не знает, сволочь пьяный. Не слушай, сынка, дурака. - Бабка махнула рукой. - Идите, чай пейте.

Сашка смотрел на голубые вечерние горы, еще хранящие зимнюю чистоту и сияние.

- А китайцы нас, и правда, будут захватывать. Отец говорил, их тут раньше много было. Видел могилы по долине? Камни под вид пальцев поставлены - это китайские.

Я посмотрел на Сашку и подумал, что он и сам на китайца похож.

Пока сидели и чаевали, Сашка с бабкой по-алтайски говорил, а я ничего не понимал и просто думал себе чего-то. Вышел из дома. У коновязи стояли наши кони, Айгырка повернул морду ко мне и пошевелил губами. Я приспустил ему подпруги и стал курить, глядеть, как темнеет небо над лесом.

Эти пастухи, Петр Акпашев и его бабка, еще пасут колхозную скотину сорок бычков. Колхоза уже давным-давно нет, а они все пасут, причем забесплатно. В прошлом году районная администрация выдала им восемь килограммов сливочного масла в качестве поощрения. Скотина подрастает, плодится или дохнет - смотря по настроению, но сорок голов, которые пас Акпашев в тот момент, когда объявили о закрытии колхоза, всегда у него в наличии. Большинство пастухов уже давно приватизировали и скотину, и технику, и сами стоянки, но некоторые, самые упрямые, еще держатся. Ругаются, грозятся перерезать всех коров на мясо, сдать коммерсантам и зажить по-человечески, но снова ставят сено летом, снова чинят изгороди, запасают на зиму дров, а потом зимой выкармливают телят.

Не пастухи, а какие-то египетские пирамиды, фаусты с мефистофелями "ведь мы играем не для денег, а лишь бы вечность провести". Вот сейчас, наверняка, сидит бабка и жалуется Сашке на жизнь, а летом будет целыми днями без продыха пахать на покосе, как будто ей фронт кормить для победы нужно. В общем, по-своему проводят вечность.

А все равно хочет старый Акпашев, чтобы в историю попасть, хочет награду за свои труды. Это он только пьяный такой боец, а обычно-то не выступает и старуху свою слушается только так. И как я первый раз к нему заехал, сразу стал жаловаться, что его обошли с медалью "Ветеран труда". Кто-то когда-то ему пообещал, а потом забыли.

Когда я уезжал в отпуск в прошлом году, он меня просил справиться о медали в Москве, где "главный профком сидит", совал овечью шерсть, чтобы задобрить этого профкома. Дома валялась такая железяка ветеранская, от отца еще оставшаяся, я ее и привез ему. Главный профком, говорю, вошел в положение, медаль выдал, но удостоверение уже невозможно получить - не в Союзе уже живем, а в России. Саввантич за медаль даже почти не поблагодарил - что благодарить, если получаешь заслуженное, хотя было видно, что он рад. Бабка его только как-то странно ко мне приглядывалась.

Чуть ли не на следующий день он уехал в район требовать себе прибавку к пенсии в связи с новым статусом ветерана труда. Недавно опять ездил, уже раз четвертый, наверное.

Наступили сумерки, я сидел, чесал за ухом акпашевскую собачонку, чего-то мечтал, не знал даже, что счастье на подходе.

Вышел Сашка, вместе покурили, поговорили о лошадях. Дальше поехали уже в темноте - сначала через открытое место, потом в сосняк дорога завернула. Повсюду виднелись следы акпашевской кобылы - видно, дед тщательно патрулировал окрестности. До кордона всего ничего осталось, километра с два. Сашка впереди на низкорослом рыжем конике трюхнит, я сзади на Айгырке. Кони в сторону дома всегда хорошо бегут, быстро, у моего коня рысь мягкая едешь, как в такси. Сосны над дорогой смыкаются кронами, по сторонам темнеют стволами, снег и небо одинаковые, светлые, а лес темный.

И в это время я первый раз в жизни почувствовал счастье, даже озноб по всему телу пошел. Просто счастье и все, даже сказать больше нечего. Сколько там было? Метров триста, наверное, от поворота за рекой до ручья. Да, метров триста вот так проехал - не больше, а потом все прошло.

А второй раз я осенью, в октябре, сидел один на южном склончике в Экинчисуу и смотрел в бинокль на какую-то птичку. Разглядывал от нечего делать, пока курил, а потом она улетела, я убрал бинокль и глядел просто так на заросли карликовой березки вдоль речки. И началось то же самое. А иногда кажется, что и не было этого, что показалось. И не расскажешь ведь никому, да и что рассказывать - что мурашки по спине бегали?

А все равно не хватает чего-то, тянет. Нет полной свободы, еще, видно, не все хвосты обрубил. Кое-какие, наверное, сами отвалятся со временем, а один вот, самый главный, - вряд ли. Уже второй год езжу в отпуск, хочу одно дело провернуть, да как-то все не выходит. Если бы удалось, то здорово было бы.

От дедушки убег, от бабушки убег, Аленка, вроде, сама смоталась, а вот от дочки не получается. Сидишь, например, вечером - в печке дрова потрескивают, на столе свежий хлеб, молоко, мясо, за окном тихо так, только собака у Кольки подвывает, да от этого даже как-то сильнее тишина ощущается. Сидишь один, дым к потолку пускаешь, и кажется, что все удалось, что перечеркнул прошлое, что избавился от будущего и живу независимой жизнью здесь и сейчас, среди прекрасной горной страны. А потом вдруг берешь листочек в клетку и начинаешь писать: "Привет, дорогая моя девчуша! Я только что вернулся из леса, где мы были вместе с дядей Колей и дядей Юрчиком. Художник из меня плохой, но я постарался изобразить на рисунке, как мы ходили по снегу на широких лыжах...".

Не получилось уйти, совсем не оглядываясь, так, как хотелось бы. Слаб, наверное, оказался. И ведь способ, как обрубить этот хвостик, уже придумал. В книге вычитал. Надо просто подойти к ребенку с твердым намерением попрощаться навсегда и всего-навсего погладить его по голове. Ничего особо сложного, просто погладить и про себя сказать, что, мол, теперь навсегда. Тогда точно отпустит.

И вот уже второй год мотаюсь в отпуск в Москву. Десять дней дорога только в одну сторону. Приедешь, встретишься, а ничего не выходит. Думаешь отпуск еще длинный, еще успеется, а сейчас так погуляем, в зоопарк сходим. Потом уже билет купишь, уже вроде все... И едешь опять на следующий год. И этим летом поеду.

Позавтракали, собрались. Стали смотреть в окошко с треснувшим стеклом и курить перед дорогой. Начало светать, но солнце еще не поднялось над горами. Стала видна маленькая полянка перед избушкой, наша лыжня. Кедровка молча перепорхнула с дерева на дерево. Колька задул керосинку и, сидя на нарах, вдел руки в лямки своей поняжки.