Семнадцать рассказов (сборник)

— Ай-яй-яй! Ай-яй-яй! — покачал головою режиссёр.

— И как она умирала, — ах как она умирала, кабы вы знали! Пела она. Понимаете: обожжённая-то вся, — в пузырях и в ранах! Лежит под голубым своим пологом и тонко-тонко. словно ребёнок, выводит нотки. Вот Офелию бы так играть. — А потом с девочкой, с дочкой прощалась. — «Ухожу, — говорит, — от тебя; свидимся ли — не знаю, да теперь-то мы расстаёмся…» Ну, и ушла. Ушла совсем. Всё была, всё была с нами — и смеялась, и веселилась, и вдруг нет.

Старик широко раскрыл свои вечно прищуренные глаза.

— И куда она, и где она — никому неведомо. Положим, её зарыли в землю, это все видели. Но разве это та была? Это было уж совсем другое, — это остаток того живого, а не живое. И вот теперь, до сих пор я с этим так и не примирился, так и не понял…

— А как она «Василису» играла! Боже мой как играла, — вдруг почему-то сообразил режиссёр.

— Вот Лизута, внучка моя теперь — портрет её живой, — продолжал Курепин. — Божество! Красота! Ею дышу, живу для неё. Чего бы мне, старому псу, на сцену-то поступать? Чтобы ей тепло было. Всё прожили, что прожить было можно. Ну и работать буду и работать.

— Вы в деньгах не нуждаетесь ли? — осторожно предложил Евстафий Игнатьевич.

— Натурально, — как же иначе и быть-то может, чтобы я не нуждался… Ни гроша в кармане.

Режиссёр порылся в портмоне и вытащил сложенную в восемь раз трёхрублёвую бумажку.

— У меня больше с собой нет. Вот пожалуйста.

В лицо Курепина кинулась краска; но это не было ни негодование, ни стыд, — это была неожиданность. У него даже в горле спазм сделался.

— Да, да, — заговорил он, для чего-то развернув её, словно хотел удостовериться — точно ли это деньги. — Ведь вы, ведь вы знаете, что вы сделали этим… ведь внученька… внученька сегодня горячего супца поест. Ведь она две недели ничего такого…

И старик уже не слушал Евстафия Игнатьевича. Он уже не мог сидеть на месте: он вертелся и оглядывался по сторонам.

— Горяченького, горяченького, — твердил он, и его бескровные губы улыбались такою блаженною улыбкой…

— Так насчёт условий сговориться бы? — начал было Евстафий Игнатьевич.

— Условий? Что хотите, то и положите. По совести; по сердцу. Ну какие условия? Увидите — чего достоин — то и положите. Не обидите несчастных, а? Ведь грех обижать…

Курепин поднялся по скрипучей лестнице на второй этаж серенького покосившегося дома. Он нёс под мышкой несколько свёрточков; из карманов рыжего пальто тоже глядели какие-то бумажки.

— Ну, как дела? — встретила его хозяйка возившаяся у печки. Иначе как через хозяйскую кухню ему нельзя было попасть к себе.

— Хорошо, хорошо, клюёт, Матрёна Васильевна!

— Ой ли? Значит и за квартиру скоро?

— Скоро, скоро! На службу поступаю.

Он радостно отворил дверь в свою голубенькую комнатку. И как всё там ясно и весело было! И кривые стулья, и диван подпёртый поленом и занавесочка у Лизиной кроватки: всё это смеялось, ликовало, А сама Лиза сидела на полу и ковыряла иголкой какую-то тряпочку. Она весело посмотрела на него.

— Ну, деда, что? — крикнула она.

— Закутим, деточка, закутим с тобою. Смотри-ка, что я принёс.

Девочка бросила и тряпку, и иголку, и так быстро вскочила на ноженьки, что, потеряв равновесие, чуть не шлёпнулась па пол.

— Яичек, деда?

— И яичек, и говядинки и хлеба. Таких котлеток сделаем, что и царь таких не кушает.

Он положил свёрток на стол, и как был, в пальто, подхватил с пола внучку.

— Красавица ты моя, прелесть моя, божество ты моё! Покушаешь ты сегодня в волю, милушка. Давно ты не кушала, как надо…

— Я хочу, деда, кушать, очень хочу…

— Знаю, знаю, внученька. Виноват я перед тобою, старый, виноват. Не умею работать, — не научен ничему такому. И рад бы вот всё для тебя сделать, — вот, коли хочешь, сердце готов вынуть, отдать тебе, только бы тебе хорошо было.

— Так котлетки будут, деда?..

— Будут, да ещё с картофелем. А картофель-то крупный такой, да рассыпчатый, да вкусный.

— Что же у тебя денежки есть?

— Денежки, голубчик мой, денежки. Служить буду, хорошо буду, усердно служить, — и всё для внученьки, для милой, для красавицы моей. Насколько сил будет — настолько буду стараться. И получим мы денежек много-много, и закутим мы с тобой, ой как закутим! Каждый день у нас супец будет: горячий, наварный, вкусный.

Девочка недоверчиво на него посмотрела.

— Каждый день? — усомнилась она.

— Каждый день. И платьице я сошью тебе новое, да не одно, а целых пять платьев — и ситцевых, и шерстяных, и всяких.

— Ты вот такое сделай, как у мамы, вот такое.

Она показывала пальчиком на портрет, что висел на стене — и так не шёл ко всему остальному убранству. В дорогой резной чёрной раме рисовалась прелестная головка. Губки улыбались такой светлой, сияющей улыбкой. В глазках было столько блеска, доброты, ласки. Платье на ней было открытое кружевное, с большим букетом цветов на плече. И до чего она была похожа на дочь!

— Деда, такое, такое платье, — лепетала внучка, проводя ладонью по стеклу. — Пожалуйста, чтобы было совсем этакое же.

— И такое сделаем, — согласился дед. — Эх, Лизуточка, хоть бы немножко, хоть вот капельку, самую каплюшечку улыбнулось бы нам счастье. Многим оно даётся, — а нас-то вот с тобой и обошло…

— Разве мы такие гадкие, деда?..

— Ты-то хорошая, вот я, должно быть, гадкий.

— Нет, деда, ты хороший, ты чудесный, лучше тебя никого нет.

Девочка обвила его шею своею пухленькой ручонкой.

— Ну, о чём же ты плачешь, деда не надо плакать, не смей! Если будешь плакать, и я заплачу.

Он спустил внучку с рук, и смахнул наскоро слёзы

— И не плачу я, совсем не плачу, — весело заговорил он, — и не о чем мне плакать, когда у нас есть картофель и яйца, и всё, что угодно. Ведь повар-то я всамомделишный. Смотри-ка, как я тебе всё приготовлю, — пальчики оближешь…

Он сбросил пальто и быстро стал перебирать пакетики.

— А что тут есть! — лукаво заговорил он, развёртывая пакетик, на котором была бумага потоньше, — только это надо после котлеток.

— А что, что там?

— Там? Одним глазком только позволю взглянуть, — одним глазком только.

— Ну!

Она защурила один глаз и от этого бровь так смешно у неё наморщилась.

— Мармелад! — крикнула она, и захлопала в ладоши. — Деда, одну теперь, — всего только одну мармеладинку.

— А потом котлетку будешь кушать?

— Буду.

— Ну, так вот тебе две. А что за это надо сделать?

— Деда! Милый!

И девочка, подпрыгнув, повисла на шее старого деда.

Всю ночь не спал старик. Не мог — сна не было. А давно он не проводил такой чудесной ночи. Ночные тени пугали его. Всё эти стоны мерещились, и весь этот ужас. И потом мучила его мысль — ну что же с девочкой-то будет? Ну как он воспитает её — да и будет ли он в силах? Старый такой он стал, и ноги и руки плохо что-то слушаются, — и ревматизм проклятый, и всё. Ну, да и жизнь-то впроголодь даёт себя знать. Да что он! Всё это вздор! Пожил на своём веку много, много видел. Жена была, — молодою ещё совсем потерял её. Потом дочку вырастил — красавицу, умницу, талантливую. Замуж выдал — зять умер. Думал всё же старость провести в покое: денег у дочери много, хозяйством заниматься времени ей нет, — а он это хорошо умеет. И так бы он век-то свой прожил чудесно, — и вдруг на-ка…

Он сидит теперь у кроватки Лизуты. Спит она, щёчки розовые пышут. Пухленькая белая грудка открыта и колышется на ней от дыхания рубашонка.

— Эх, внученька, Лизуточка, — кабы мать была жива, не в этой бы толстой рубашонке ты ходила, а в батисте, да в шелку. Нигде бы твоё нежное тельце не тёрла эта дерюга. Привыкла ты, ничего иного и не знаешь. А всё я, старый, виноват, — ну не умею ничего делать, не умею…

Не по силам на него свалилась задача, совсем не по силам. Был бы молод — кажется в крючники бы на барку пошёл, только бы каждый день копейки в дом приносить. А что же делать, как вся сила ушла на кутежи, Да всякую гадость. Ведь кабы знать, да ведать для чего силы-то хранить надо…