Проделки на Кавказе

- Слава богу! Александр Петрович выздоровеет и ос­танется с рукою.

- Не знаю.

— Это верно. Черкесский врач мне сказал,

— Да полно, знает ли черкес что-нибудь?

— Как же! Он славно лечит, в тысячу раз лучше ваших лекарей.— Потом, обратись к Дыду, спросил:— Как бы мне сделать чаю?

Мальчик побежал.

Пшемаф предложил Николаше послать за полковым ле­карем, чтобы втроем сесть играть в преферанс, но Пустого­родов отказался.

— Ну, Николай Петрович!—воскликнул Пшемаф немно­го спустя,— какую славную черкешенку я видел сегодня; во что бы ни стало —она будет моею!

— Кто такая?

— Узденька владетеля аула, в котором оставались наши пленные.

— Как вы ее достанете?

Заплачу калым* владетелю или пошлю ее украсть. Как бы то ни было, да достану ее: она будет моею!

* Плата, которую горцы вносят за невест, составляющая и* прида­ное. В случае развода, если виновата жена, калым возвращается мужу; в противном случае калым остается у жены.

— А в станице есть хорошенькие казачки?

— Нет. В новых станицах еще кое-когда встречаются. Впрочем, из числа увезенных с хуторов ночью есть три де­вочки очень недурные собою, от тринадцати до пятнадцати лет: но они были во власти хищников, изнасильствованы ими.— И Пшемаф плюнул.

— Как, так молоды!

— Что за молоды! Черкесу не попадайся и десятилетняя! Однако и русские не отстают в этом отношении от черке­сов— ведь на Кавказе все быстро поспевает; а в Персии, сказывают, еще скорее.

Николаша был очень доволен таким разговором, давно уже его помышления вертелись на этом предмете. Не ста­нем повторять подробностей, все знают, какой оборот при­нимают такие беседы; заметим только мимоходом, что Ни­колаша вскоре сблизился с Пшемафом, узнал, где молодой кабардинец стоит на квартире, и решился быть у него с визитом.

Александр Петрович проснулся. Айшат первая прибежа­ла к нему и, взобравшись на кровать, стала нежно обни­мать его. Черкесский врач пришел снять овчину и вложить в рану, которая очистилась от запекшейся крови, корпию с свежесбитым сливочным маслом; но раненый все был слаб и сильно страдал от ушибов.

Пшемаф весело вошел к больному и по черкесскому обы­чаю поздравил капитана с раною. Потом требовал непре­менно, чтобы при входе в его комнату положили топор острием к порогу, а на стол поставили тарелку с водою, в которую опустили бы сырое куриное яйцо. Черкесское суеве­рие! Врачи и родные во время лечения опасаются прибли­жения к больному нечистого человека; под этим названием они разумеют чародеев и всех вообще злонамеренных лю­дей. Народное поверье утверждает, что будто когда войдет подобный человек, яйцо в тарелке лопается; пришлеца тотчас выгоняют вон. Для развлечения своего пациента черкесский лекарь советовал послать в аул за певцами и музыкою, по его мнению, весьма изящною, но несносною и неблагозвучною для европейского уха.

— Александр Петрович, увидев Пшемафа, спросил, как он довел плен.

— Благополучно,—отвечал кабардинец,— да еще под­шутил над неприятелем!

— Что такое?

- Пришел в аул, мы расположились на отдых. Только в это время один из моих кунаков вызывает меня и расска­зывает, что житель той деревни, участвовавший в хищниче­ской партии, сейчас возвратился домой. Я принял его за бока и узнаю, что все абазехи бежали без оглядки; но берзеки той же шайки, до 150 человек, отдыхают в лесу за речкой, лошади их пущены в поле на подножный корм. Трое пасут табун; не более десяти имеют лошадей в руках на всякий случай; зарядов почти ни у кого нет. Я отобрал двадцать казаков, посадил их на лучших коней и отправил­ся на берзеков. На трех табунных мы наскочили внезапно и, сначала принятые за своих, изрубили их. Мы угоняли ко­сяк, когда ца нас выскочило множество хищников. Конные преследовали нас довольно долго, наконец, отстали. Возвра­тись в аул, я велел переловить лошадей и позволил казакам обменять своих коней; на остальных посадил наших плен­ных и таким образом прибыл сюда.

— Хорошо, что так кончилось, а если б у вас убили не­сколько казаков, чем бы оправдались?

— Я не возвратился бы живым, заставил бы себя из­рубить. Сделайте милость, Александр Петрович, узнайте, как кордонный начальник представит об этом деле?

— Стоит ли того! Пускай пишут, что хотят.

— Убедительно прошу вас, сделайте эту милость! Ведь захотите — все узнаете.

— Пожалуй, постараюсь.

Пшемаф взял ручонку Айшаты и сказал: «Напомни, джана*, Искендеру». Девочка приветливо улыбнулась, кив­нув головкою; потом стала перебирать усы Алек­сандра.

Никого не было в комнате Пустогородова, когда вошел печально отец Иов. Несколько раз уже приходил он к приятелю, но тот все еще спал. Старец крепко пожал руку Александру и сказал:

— Я пришел к вам на всю ночь; все заснут, некому бу­дет о вас побеспокоиться.

— Как некому?— воскликнул из-за двери кабардинец,— а я!

— Благодарю вас, Пшемаф!—отвечал Александр.— Нет, ступайте спать, вы устали, проведя всю ночь на коне —вам нужен отдых.

— Ничуть не устал! Я выспался верхом, едучи обратно из аула, и даже видел чудесный сон.

— Хорошо! Однако ступайте-ка домой, завтра же ми­лости просим опять ко мне.

*Милая

— Ну так прощайте!—сказал Пшемаф и вышел с Николашей.

Александр Петрович кликнул слугу и спросил, много ли должны в лавку. На ответ «более двухсот рублей» он при­казал забрать еще нужной провизии рублей на сто и на следующий день велеть лавочнику явиться к нему. Слу­га вышел.

— Славно надую армянина,— сказал, улыбаясь, Алек­сандр священнику,— он будет думать, что я зову его полу­чить деньги, а я отопрусь от долга.

— Возьмите у меня денег, если вам нужно,— возразил священник,— между нами, кажется, расчетов не бы­вало.

— Благодарю вас, я не нуждаюсь в деньгах — это дело совсем другого рода.

Свет огня беспокоил раненого. Он просил позволения у отца Иова поставить ночник вместо свечей.

Когда тело слабеет, обыкновенно упадает и дух — это случилось и с Александром, душа которого была закалена опытом. Жар, всегдашний сопутник ран, томил его; туск­лое освещение комнаты, оставляя предметы в полумраке — все вместе ввергло больного в уныние.

— Вот, Иов Семеныч! — сказал он, тяжело .вздыхая,— желал я быть ранен, воображал, что острые страдания заста­вят меня наконец, так сказать, ощутить жизнь, пробудят к чувству хотя чисто физическому. Ничего не бывало! Боли нет, лишь одна несносная, неодолимая тоска меня терзает. Как все надоело мне! Как скучно! Зачем не убили меня?

— Бог с вами, Александр Петрович! Что за малодушие? Впервые я вижу вас в таком виде! Ужели вы таили в себе безнадежность?

— К чему показывать ее? В чьей душе отзовется она? Кому какая надобность знать о ней? Разве для того толь­ко, чтобы подарить меня притворным сожалением? Но я предпочту ненависть даже искренней жалости.

— Верю! Быть может, письмо бабушки родило в вас такие отчаянные мысли? Конечно, тяжело убедиться в не­доброжелательстве матери! Но поможете ли вы этому ма­лодушием?

— Отец Иов! Выслушайте меня: давно уже я отчужден от своего семейства, от родины —я один в мире! Доказа­тельством может служить брат мой. Вот он здесь, я не имею причин не любить его, потому что почти не знаю его; меж­ду тем я не нахожу, о чем с ним говорить. Иные чувства, иные мысли, иные привычки, иной круг людей расторгли все связи между нами — это неоспоримая истина; но не я в том виноват! Судьба, одна судьба всему виною! Она отчуждила меня, оторвала от всего, с чем на мгновение срод­нила.

— Нет, не судьба, а рана и потеря крови причиною, что вы в дурном расположении духа.

— Да, рана заставила меня убедиться более, чем ког­да-нибудь, в справедливости моих суждений. Возьмите всю жизнь мою: рожденный с пылкою душою, едва расцвел я, как увлеченный легкомыслием, попал под правосудие зако­нов и был низвержен в низшие ступени общественного быта. Впоследствии времени семейные огорчения охладили во мне чувства к ближнему. С восторгом понесся я в бои, на­деясь, что сильные ощущения и опасности пробудят мою нравственную усыпленность и честолюбие будет целью бы­тия. Не .ошибся я —опасности занимали меня мгновенно. Но и к ним я привык, сделался равнодушен к опасностям; честолюбие немного долее жило во мне, и оно затихло после часто обманутых надежд. Сначала я чувствовал неизъяснимое омерзение к трупам, остающимся после битвы;* по крайней мере ощущал хотя неприятное чувство. Скоро я так свыкся с ними, что мог есть над трупами, употребляя их вместо стола или камня, садился на них, клал их в изго­ловье, когда спал. Нередко даже завидовал спокойствию, изображавшемуся на лицах убитых. Ужели утрачены для меня все чувства?—подумал я; люди влюбляются и счаст­ливы! Я предался всей силой страсти к одной женщине, был минутно счастлив ее привязанностью, но убедился, что такое счастье неразлучно с грустью; но прошла и любовь,— что же стало из меня? Я седой старик с кипящей кровью,с горячею душою, без страстей, без любви, без ненависти к людям, старик, которому все наскучило, ничто не мило и ко­торый убежден, что никому не нужен.