Единственная

Со стороны Зимнего доносились выстрелы, а они бежали в Смольный на второй съезд Советов. Фонари не горели, шел снег, а впереди - тень. Оказалось - старик с палкой. Рядом тащится собака.

Он спросил:

- Куда же вы, девицы, одни?

- По делу, по делу.

- Плохое дело сегодня зачинают, слышите, как много стреляют.

День тянулся мучительно. Болела голова, настроение мрачнейшее, но помог кофеин. Мельком подумалось: "Здесь в Питере доставать спасительные таблетки будет трудно"

После обеда позвонил Сергей Миронович, спросил, как самочувствие и не напугали ли ее ночные гонки.

- Самочувствие скверное. Гонки не напугали, а вот отцу по старой памяти шпики везде чудятся.

- Какие планы?

- Пойти погулять с Васей.

- Куда?

- Ну хотя бы к Неве.

- Я вас встречу у Эрмитажа.

Хотела спросить "Зачем?", но он уже положил трубку.

Вася нашел палку и чиркал ею по всем оградам. Увещеваний прекратить отвратительную игру будто не слышал, и тогда она выхватила палку и сломала ее. Он заорал жутким голосом, и она дала ему легкую пощечину. Ор сменился негромким подвывом. Он упирался, загребая ногами, так и дотащились до Эрмитажа. Она чувствовала угрызения за пощечину, неловкость за зареванное лицо сына и ненужность этой встречи.

"Хоть бы что-нибудь помешало, и он не пришел".

Но он стоял у парапета, курил и смотрел на них.

Вася, видимо, издалека приняв Мироныча за отца, замолк, зашагал нормально, и она почувствовала, как его маленькая ручка крепче ухватилась за ее руку.

"Может чучело Иосифа в доме держать для острастки?"

- А я вот о чем подумал, - сказал Сергей Миронович, когда они подошли, и бросил папиросу вниз в воду. - Вам ведь, наверное, тесно в квартире, и Сергею Яковлевичу покой нужен.

Его широкое, рябоватое лицо чуть покраснело. Он вынул из коробки новую папиросу, сильно затянулся, движением губ переместил ее в угол рта.

- Дай! - вдруг сказал Вася.

Надежда почувствовала дурноту: у Иосифа была совершенно невыносимая игра - он предлагал Васе закурить, она требовала, чтоб он прекратил эту гадость, но всякий раз Иосиф протягивал Васе зажженную папиросу.

- Дай! - повторил Вася.

- Что? - растерянно спросил Сергей Мироныч.

- Не слушайте его, он капризничает. А квартира нам не нужна.

- Почему? - он снова выкинул непогашенную папиросу за парапет. И этот жест покоробил ее. "Зачем же окурки в чистую воду". - Вы не собираетесь оставаться в Ленинграде надолго?

- Собираюсь, но...

- Тогда в чем дело? Подберем вам.

- Но... как только Иосиф позовет меня, мы сразу уедем.

- А если не позовет? - и без того узкие глаза сузились в щелочки, и в лице проступило то ли мордовское, то ли чувашское.

- У нас очень нелегкие отношения, это правда, но мы любим друг друга, это тоже правда.

Папка, которую он держал под мышкой, упала, он наклонился, чтобы поднять, и вдруг она увидела его, лежащим плашмя, папка рядом, и кто-то склонился над ним, кажется, Чудов.

Бесконечно долгий день. В номере было душно, и мутило от темно-красного штофа и дешевой позолоты мебели. Эта претензия на роскошную старину раздражала.

А Иосифа раздражала старая мебель в их квартире: резной буфет с пузатыми ящиками, в детской - круглый стол с гнутыми стульями, красная плюшевая скатерть, расшитая золотистыми ленточками. Это было все, что осталось от прежней жизни в Петербурге, да еще старинная гранатовая брошь.

Из новой "роскоши" - только эмалевая коробочка с драконами , привезенная Алешей из Китая. Да еще в ящике туалетного столика валяются несколько красивых цилиндриков с губной помадой разных оттенков: попытка Жени и Маруси научить ее красить губы. Один раз накрасила, Иосиф посмотрел, прищурившись, и вынес приговор - "Дешевая маруха, чтоб больше не видел". Но она и сама почувствовала себя неловко, глядя в зеркало, потому и вышла на террасу с напряженным лицом, сжав губы. Маруся и Женя залепетали что-то в ее защиту глянцевыми алыми ртами.

- Вам идет, - отрезал он, - а ей - нет. Вы, Женя - особенно с вашим вкусом, можете одевать наших женщин, а она вечно в черном, как кикелка, куда ей.

Маруся тогда надулась. Ее васильковые глаза потемнели, вздернутый носик, казалось, стал еще независимей. Сашико и Марико, приняв "кикелок" на свой счет, тоже смотрели угрюмо. И лишь невозмутимо благодушный Алеша ел с аппетитом, тайком делая ей знаки: "Мол, не тушуйся, выглядишь отлично", а Нюра, как всегда, сказала правду и как всегда неуместную:

- Я помню марух в семнадцатом. Некоторые были очень красивые, особенно те, что из гимназисток.

- Вот и она у нас из гимназисток, сбежавших из дому.

Она вспомнила тот полдень, террасу в Зубалово, пронизанную узкими лучами солнечного света, родные лица, и печаль и давняя обида сжали сердце. И тут же вспыхнула боль в висках и затылке.

Она вынула из сумочки эмалевую коробочку с драконами, достала таблетку, запила горьковатой водой, оставшейся на дне поильничка с картинкой колоннады.

Вышла на балкон. Эта овальная, чуть покатая площадь всегда была как открытие занавеса после увертюры. В этот знойный час пополудня - пустынная, словно приготовившаяся к появлению сладчайшего тенора:"На призыв мой нежный и страстный, о друг мой прекрасный..." - и роза, упавшая с балкона.

Ее любимый цветок - чайная роза. Когда-нибудь, когда она научится выходить на люди с накрашенными губами, она сошьет себе платье из бежевого крепдешина и в волосы приколет чайную розу. Это будет лучший день в ее жизни, и Иосиф неотрывно и восхищенно станет смотреть, как она танцует армянскую лезгинку. Маленький и ладный Анастас Иванович, выпятив грудь будет кружить вокруг нее, а она, застенчиво прикрывая лицо согнутой рукой, ускользает, плывет и снова ускользает. Как когда-то весной в Зубалове.

Ужинали на даче. Гости разъехались, и они остались в доме вместе с Мякой и спящими детьми. Они с Мякой убирали со стола, он вышел в темный сад, и только медовый запах табака в трубке выдавал его присутствие.

Весна была очень ранней и теплой, окна и двери террасы раскрыты, и вдруг в тишине раздался его сладкий тенор:

Ничь така мисячна