Сделай мне больно

Согнувши спину, оперативник влезал по склону и скатывал его с усилием - толстый и колера невеселого. Не очень большой, но с орнаментом безвыходным, как лабиринт. Восточным таким.

Инструктор Кишш сказал:

- Что ж, - произнес инструктор Кишш. - Примем, как версию...

- Версия железная, - сказал Комиссаров. - И кстати, инструктор? Насчет русских и нашей езды. Не Достоевский сказал это. Гоголь!

- Гоголь, конечно. Я разве сказал, Достоевский?

* * *

Вернувшись в отель, они позавтракали с неожиданным аппетитом, но наверху обоих вырвало. Комиссаров утерся, кинул в рот жвачку и убыл. Александр отпал, посмотрел на эротов и перевернулся вниз лицом. К обеду он не встал.

На закате вошел Комиссаров.

- Все! - сказал он. - Мамаеву в Будапешт увезли. Вместе с вещами. Какая-то важная птица специально за ней приехала. С Хаустовым. Но без Шибаева, что интересно. Лидеру нашему, похоже, пиздец. Если чутье политическое меня не обманывает... Да. В общем, денек!.. Ты на ужин пойдешь?

- Нет...

- Случаем, не заболел?

- Нет...

- Допросов по ее поводу не будет, знаешь? Но между нами... а? Случайно, близок не был с покойной?

- Нет.

- Ну, так идем. Последний здесь ужин. Заодно и помянем Мамаеву Марью Ивановну. Рабу, значит, Божию...

Александр перевернулся по смятому покрывалу и сел.

- Ты ведь неверующий?

- Верующий. В Дьявола. В Бога мне не положено. Но в купель я окунутый. Да! Бабкой из-под полы.

- И как ты это чувствуешь?

- Что окунутый? - Комиссаров подумал, раздваивая Александра зеркальными стеклами. - Да никак. Просто знаю, что место имело. А что?

- Просто так.

Вставил ноги в ботинки и стал зашнуровывать. Поднялся и растер лицо, которое затрещало щетиной.

- Идем...

- Бриться не будешь?

- Никогда.

Гора.

Дунай.

И город.

Будапешт.

Вид сверху.

Мегалополис.

Два миллиона с чем-то.

Все иначе, чем было в голове.

Он с детства представлял, а все не так.

На пару с Иби они сидели на вершине горы Геллерт. Под монументом Освобождения - бронзовой дамы, запрокинувшей голову к воздетой ею же изогнутой пальмовой ветви. Эта была самая высокая из миллиона статуй этого города. Спадали с ее плеч рукава и морщинились складки туники, сквозь которую не проступало ничего. Эту даму снизу видно отовсюду. Но только дав себе труда забраться к самому ее подножию, можно разглядеть - кто же это под ней? Потому что под высоким ее цоколем, под пятиугольной на нем звездой, еще один пьедестал, на котором стоит и держит боевое свое знамя Солдат - в каске, шинели, сапогах и с автоматом ППШ-41, определенном Александром по дисковому магазину. Снизу, из Будапешта, он неразличим, этот солдат, принесший Свет с Востока. Он неназойлив, он почти невидим, его и вовсе нет - на почтовых открытках. И в то же время он здесь. Он присутствует. Жигмонд Кишфалуди-Штробль, автор сего творения, недаром признан главным скульптором освобожденной, но гордой Венгрии.

Он отвернулся от Солдата.

Он сказал:

- Какой город!..

- А страна лилипуточка, - сказала Иби, увлекая его по ступеням вниз. Очень одинокая при том. В Дебрецене у тебя кто-нибудь был?

- Ты.

- Я? Ах, это... Не считается. А кроме?

- Нет.

- А в Сегеде?

- Нет.

- В обоих университеты.

- Ну и что?

- А много девушек в цвету. И если некуда пойти, земля уже прогрелась.

- Не проверял.

- Обманываешь?

- Нет.

- Ну, что ж. Еще не вечер, как говорит наш Старший Брат Шибаев. Он плохо вел себя по отношению ко мне, об этом знаешь? Ломился в дверь, как танк. Как супертанк "Иосиф Сталин". Он изнасиловать меня хотел. За что наказан будет.

- Он, в принципе, уже...

- Нет-нет, - сказала Иби. - Этот гуляш будем вкушать холодным. Месть!

Он засмеялся.

- Что?

- Нечто в вас турецкое, мадемуазель.

- О да!

- В противоречие очам.

- Какие ж наши очи?

- Дунайские они.

- Достойно, Александр! Особенно писателя...

Внизу они сели в ее пластмассовый "Трабант" - такая тарахтелка родом из ГДР. Поехали по набережной мимо мостов - один, другой. Свернули налево и в помпезный тоннель. А с той стороны въехали, а затем и пешком поднялись на следующую из вершин правобережья - пониже.

Как Будда, с высоты своей истории Буда взирал на плоский Пешт, притянутый к нему мостами в прошлом веке. Там, на левом берегу и отражаясь, их стрельчатый Парламент с куполом и шпилем все еще бросал перчатку Вестминстеру. А здесь, на правом, был королевский Замок. В тысяча двести там каком-то возведенный, он так и не дождался тех монголов. Бела и дочь его Маргит. Сигизмунд и Матиас. Мария-Тереза. Император Йозеф...

Почтительно они стояли на крепостной стене - Иби с Александром. Соотношение Буды и Пешта еще, наверное, имело какой-то смысл для будапештцев, поскольку он расслышал тон печали, когда она сказала, что здесь, на Замковой горе, американцы нам построят "Хилтон". "А ты бы предпочла отель "Россия"? - не удержался он. "Нет. Но и не Хилтон". Потому что (показала Иби) будет все, как там - как за рекой внизу.

Где жизнь равно коммерция. Где зарево огней, где здания в барочном стиле сохранили кое-где отметины 56-го, где утца Ваци, филиалы банков, агентства путешествий, витрины, дискотеки, рестораны с цыганами, кафе, "эспрессо", иностранные модели и номера машин, а также инвалютные (не на рубли), ошеломительные проститутки из отеля "Дуна-Континенталь" - голубое излучение на фоне заката. Лилово-задымленного от труб невидимого индустриального острова налево по течению. Чепеля - венгерского Кронштадта.

- Красиво...

- Нравится мой город?

- Моим любимым Питер был. Ты понимаешь? Санкт-Петербург.

- Ты изменил?

- Не думаю. Но это все прекрасно. Тем более в позиции, которую Питера история лишила.

- Не понимаю про позицию.

- Для Запада все это, может быть, и есть "витрина социализма". Но для нас это - витрина цивилизации. Аванпост. Оазис.

- Когда в пустыне, что еще бывает? Мираж? И тоже статистика самоубийств у нас. Очень высокая.

- Не знаю, - не хотел он знать. - Та дама с пальмовою ветвью. Я бы не задом, лицом ее к Востоку развернул. И развернут. Когда-нибудь.

Они спускались, не соприкасаясь. По левую руку оголенно белели скалистые выступы, справа, под замком, Буда светился фонарями, окнами, ресторанчиками.

- Ты в это веришь?

- Что развернут? Во всяком случае, хочу.

- А почему?

Искоса взглянув, он ей сказал:

- Пятьдесят Шестой.

- Пятьдесят Шестой? А что ты знаешь обо всем об этом?

Со стороны Востока - что можно было знать? Конечно, он все прочел, что было выпущено "Политиздатом" - против. Брошюры, книжки. Контрпропаганду. С увеличительным стеклом разглядывал приложенные фотоиллюстрации. Плохие. Но на которых были мятежники той осени. "Обманутая молодежь". Студенты, ученики. И даже его тогдашние ровесники - подростки. Одетые прилично и по-европейски. Пиджаки с шарфами. Береты. Плащи. Широкие демисезонные пальто. С винтовками и автоматами. Он этим остро интересовался - лет с восьми и где-то до четырнадцати.

- Ничего, - признал он. - Только общий смысл. Восстание!

- La passion inutile! ? - по-французски ответила она. - Обречено все это было. И смысла никакого нет.

- Так кажется теперь. Смысл еще будет.

- Что будет, я не знаю. А было, что в тот год я родилась.

- Молодая.

- Но ранняя - так говорят? Хотя, конечно... Жизнь впереди.

- Когда твой день рождения?

- Не испугаешься? Я Скорпион. Четырнадцатое ноября. Пришлешь мне телеграмму из Москвы?

- Если дашь адрес.

- Пришли мне до востребования. Когда я родилась, уже все было кончено. За десять дней до этого убили моего отца.

Он поймал ее руку.

- Прости...

- За что? - Рука не вырывалась. - Не ты убил. Да и никто, а просто танк. К тому же, это было... жизнь назад. Хотя отец отца еще не умер, и даже ты с ним по телефону говорил. И книги сохранились. Какие он читал.