Смерть Вазир-Мухтара

я! Осмотрел всех, как слишком расшалившийся именинник, но на нем уже повис Булгарин. Фаддей облысел, обнаглел. Крупная слеза повисла у него на красных веках. Он все хохотал, смотрел на Грибоедова как потерянный и переводил взгляд с него на других, с других на него. Грибоедов сел, беспечный и молодой. Вот их сколько к нему привалило, старых друзей. Потом он заметил, что в нумерах было много и незнакомых. Это ему не понравилось. Он, кажется, был смешон. И уже тащили его в театр, приглашали, напоминали все сразу о старой приязни, и кто-то боялся, что Грибоедов не узнал его, и прибыл лакей от Нессельрода с приглашением на бал. Он оставил всех в первой комнате и прошел во вторую, спальную. Третья была кабинетом. Так останавливались у Демута восточные послы и курьеры. За ним вполз Фаддей. - Каково, Фаддей, ветошничаешь, с кем в войне? Грибоедов переодевался, лил на голову ледяную воду и фыркал. Фаддей смотрел на все это как на обряд. В переодевании чувствовал он конец дворцовой церемонии. Грибоедов скинул белье, отяжелевшее от дворцового пота, как мундир. - Ты загорел, ты потолстел, - говорил любовно Фаддей и гладил его желтоватую руку. Сашка ходил с утиральником вокруг Грибоедова. Между мыльной водой и одеколонью Грибоедов узнал, что Леночка Булгарина здорова, вспоминает его и будет сегодня в театре, что умер старик Корнеев, тайный советник, и жена его тотчас стала хлопотать о втором браке, - "скандал, братец, совершеннейший скандал", - что пошли новые моды на балах - узкие панталоны, в журналах все то же - все ждут его. Грибоедов на него брызгал водой, и Фаддей говорил: - Ну свинья, братец, решительно мальчик. Помолодел.

4

Умытый, затянутый, в свежем белье и податливых воротниках, скинув тысячу лет, он вошел в знакомый зал. В Большом театре был парадный спектакль. Его черный фрак прорезал толпу, как лодка воду. Он не был здесь два года, и все изменилось. Зал был заново выкрашен, плафон был лазурного цвета, какая-то лепка отягощала его. Музыка полоскала бравуры Буальдье и мешала оглядеться. Он же любил строгую пустыню старого театра, где сцена была эшафотом, ложи - судьями, партер - толпой, театральные машины - гильотиной. Резкий воздух театральных сплетен был его дипломатической школой, споры с полицеймейстером - войной, ласки актрис за кулисами - тюремными свиданиями любовников. Где Катенин, где Шаховской, его враг Якубович? Где Пушкин, по обязанности острящий в первых рядах и вносящий в театр грубый дух парижской улицы? Но Пушкин подошел к нему и просто протянул руку. - Рад вас видеть! - закричал он сквозь Буальдье. - Завидую вам. Вы скачете по Персии, а мы по журналам. Баки его подходили под класс "вроде жидовских". Какая-то новая независимость обращения была в нем. - И так же надоело? - спросил Грибоедов. Он колебался. "Горе" его лежало ненапечатанное, непредставленное, под спудом, он писал теперь другую пьесу. Быть комическим автором одной пьесы - в этом было что-то двусмысленное. Он тогда писал для театра, теперь он будет поэт. С Пушкиным