Похищение мечты (СИ)

Столичные журналисты между собой частенько называли его "этот мудрый янки-бестия". неужели мудрость - сестра безумия? Ему было жаль Дайлинга. Как ему было жаль срубленного, живого дерева или овцы, отправляемой на бойню. Как всего живого, обреченного на безвременную гибель или страдания. Впрочем, переживания абстрактно-гуманистического толка усугублялись обстоятельством весьма реальным, конкретным. Роберт Дайлинг был другом семьи Парселов, он знал Беатрису с рождения, принимал участие в ее воспитании, в ее судьбе. Многое у нее от матери, покойной Маргарет. Многое - от отца. Многое - от Дайлинга.

Например, ее работа в "Корпусе мира". Или то, что она приобщается сейчас к нелегкому труду журналиста в газете...

Глядя на замкнувшегося в своих мыслях Раджана, Беатриса вспомнила разговор о нем с Дайлингом в Дели. "Я тебя знаю как серьезную девочку, Беат, - сказал он, когда она заглянула однажды в его офис. - Ведь ты серьезная девочка, не так ли?.." "Разумеется", - рассмеялась она, не зная, к чему он клонит. "И ты осмотрительна в выборе друзей?" "Разумеется", сказала она уже без смеха, начиная понимать, чего ей следует ожидать от дальнейшего разговора. И решила, что оборвет его резко, даже грубо - в случае необходимости. Но разговор принял совершенно неожиданный поворот. "Ты знаешь, я горжусь тем, что я сын такой страны, как Америка. И тем, что мы - великая нация. А знаешь ли ты, что для нас опаснее всего в мире? То, что мы не хотим сознавать - ответственно и трезво, - что мы не одни в этом мире, нет, не одни. Главный порок нашей национальной психологии - комплекс исключительности. Девиз самых ретивых из нас: "На планете все и все - для нас. Мы - для себя". Когда нам везет с Администрацией, мы держимся в рамках международных приличий. Когда в ней объявляются "мягкоголовые", нас заносит, иногда очень и очень опасно". "Однако, вы всегда воюете за Америку - с комплексом или без". "Вот тут ты не права. Да, я всегда за Америку, я ее сын. Но я за Америку без комплекса исключительности. Ибо он порождает все худшее, что у нас есть. Морис Шевалье в популярной песенке поет: "Живите и дайте жить". Я - за это". "Это все очень интересно. Вы впервые так откровенны со мной, и я, безусловно, ценю и ваши взгляды и вашу искренность, но..." "Но зачем я сообщаю тебе все это именно сейчас? Ты извини, если то, что я скажу, покажется вмешательством в личные дела. Я говорю с тобой, как с дочерью, если бы ее послал мне Бог. Я за Раджаном из "Индепендент геральд" наблюдаю давно. То, что вы потянулись друг к другу, мне показалось естественным. Но при нашем комплексе любой цвет кожи, кроме белого, неприемлем". "А ваши отношения с Лаурой?" "Вот мы и подошли к самому существенному. Я люблю Лауру. И сознательно беру на себя бремя ответственности за эту любовь". "Вы хотите знать, готова ли я нести такое же бремя в нашей любви с Раджаном?" Дайлинг молчал. Он ждал, что Беатриса скажет дальше. И она сказала: "Не знаю..." К приезду Раджана Беатриса сняла, и довольно недорого, славную квартирку с тремя спальнями в Гринвич-Виллидже. Меблирована она была безалаберно и довольно экзотично: диваны и кресла разных эпох, фантастически несовместимых обивок; кровати, стулья, трюмо из грубых неструганых чурбаков и досок и из редких, лоснившихся от классной полировки, выдержанных пород дерева; обои, гардины, люстры - казалось, все спорило, все разбегалось, все жило само по себе. И вместе с тем, во всем этом хаосе цветов и стилей, во всем немом противоборстве эпох определенно чувствовалась некая система. После раздумий и колебаний - Беатриса придирчиво разглядывала квартиру несколько раз - она решила ничего не менять. Пока - во всяком случае.

Гринвич-Виллидж был выбран ею не случайно. Нью-йоркский Монмартр был известен если не особой широтой, то во всяком случае определенной терпимостью взглядов. Беатриса хорошо помнила разговор с Дайлингом. И желала лишь одного - чтобы встреча Раджана с "комплексом американской исключительности" не происходила как можно дольше, а если повезет никогда.

Раджан прилетел во вторник, а в пятницу утром Беатриса преподнесла ему сюрприз: "Сегодня вечером мы принимаем гостей. В программе - коктейль и танцы. кто будет? Журналисты, актеры, художники, два-три киношника. Да, дипломаты". Всего собралось человек двадцать пять. дипломатом среди прочих оказался эстонский консул. Высокий, сухой как мумия старик приехал первым. Пока Беатриса отдавала последние распоряжения двум официантам, приглашенным из ближайшего ресторана, Раджан пытался занять разговором закованного во фрак с бабочкой прибалта. Того интересовало одно - признает ли мистер Раджан де-юре включение в состав России Эстонии, Латвии и Литвы.

"Извините, - замялся Раджан, - но, кажется, это было так давно. И разве... разве есть государства, которые не признали этого де-юре?" "Есть, - с достоинством, сухо подтвердил консул. - Соединенные Штаты Америки". "Я хотел сказать - кроме Америки?" "Одного такого государства, я полагаю, достаточно".

Раджан промолчал, подумав при этом, что с таким же (если не с большим) основанием Советская Россия могла бы не признать де-юре превращение Аляски в один из американских штатов.

- А какова все же ваша личная позиция? - настаивал консул.

- Я дважды побывал в советской Эстонии, - осторожно сказал Раджан.

- И что, ублажали вас усиленно комиссары водкой и икрой?

- Консул раздвинул губы в подобие улыбки. - В образцово-показательный колхоз, вероятно, возили? Цветочками рабство камуф- лировали?

- Мне посчастливилось попасть на праздник песни в Таллине, - в раздумьи произнес Раджан. - Неудивительно, что об этих традиционных фестивалях искусства говорят во всем мире.

- Но неужели вы не почувствовали великой фальши этих лженародных маскарадов? - искренне удивился консул.

- Разумеется, нет! - так же искренне ответил Раджан. - Я прекрасно помню, как окунулся в море людской радости. С головой.

- А море-то было искусственное, - нахмурился консул.

- Но я видел и слышал песни и танцы людей свободных, людей красивых и духовно и физически!

- Красота! - возразил консул. - Красота есть понятие крайне субъективное.

Консул с достоинством допил свое виски и молчаливо удалился. Раджан растерянно проводил его до двери. Он совсем не хотел обидеть дипломата и искренне жалел, что их такая краткая бесед сложилась так нелепо. Он рассказал о происшедшем Беатрисе. Она рассмеялась: "Его превосходительство не терпит проявления мнений, которые - хоть и с большой натяжкой - можно охарактеризовать как пробольшевистские. Не переживай, любимый. Завтра я позвоню консулу и улажу этот международный инцидент".

Часам к десяти стало ясно, что вечеринка удалась. Незнакомые преодолели барьер скованности (впрочем, таких было немного, почти все знали друг друга). Любители выпить уже не толпились у бара. Любители позлословить расположились по комнатам группками по трое-четверо и радостно обменивались последними сплетнями. Любители пустить пыль в глаза громко повествовали о дружбе и встречах с великими.

Карла Лавит, известная в прошлом киноактриса, прижав Раджана и еще двух молодых людей к стене своим необъятным бюстом, экзальтированно вспоминала: "Ах, какой это был год 1932! Я впервые в главной роли. А публика, публика - как раньше умели носить на руках своих кумиров! А год 1934 - какой это был необыкновенный год! Съемки в Испании, съемки в Швеции, съемки во Франции! Поклонники, поклонники, толпы поклонников - и каких! Бриллианты, манто, банкеты! А лучший в столетии год 1936! Я почти совсем еще девочка, он - звезда Голливуда самой, самой, самой первой величины! Разве теперь так любят!". Она умело сливала из пяти стаканов в свой уже отмеренное официантом виски и, кокетливо улыбаясь, выпивала "не испорченный содой чистый напиток" мелкими глотками. При этом успевала протянуть свободную руку за сэндвичем или кебабом или куском ветчины и говорила, говорила: "Вы Дугласа Фербэнкса помните еще, надеюсь..." С Беатрисой разговаривал неизменный спутник Карлы Лавит, небрежно одетый и поблекший от времени красавец Джеф Ройвилл, актер, сценарист, режиссер. "У Карлы вконец больные легкие и слабое сердце". "Да?" - недоверчиво протянула Беатриса, наблюдая за тем, как пьет скотч бывшая фаворитка Голливуда. Ройвилл проследил за ее взглядом, мягко взял под руку, прошептал: "Это муки великой актрисы, поймите! Ей, Карле Лавит, гениальной создательнице галереи образов - классических и современных - уже больше двадцати лет не предлагают ни одной роли. Да тут и муравьед запил бы". И, отпустив руку хозяйки, сказал: "Поверьте мне и ее врачам. Ей недолго уже осталось метаться по подмосткам жизни. Ее почитатели решили сохранить ее для потомства. Вы знаете, я уверен, что одна калифорнийская фирма замораживает тела только что умерших и помещает их в колумбарий, где они будут храниться при определенной температуре и влажности многие годы. Когда медицина будет достаточно могущественна, чтобы сделать нужные операции, тела разморозят и вдохнут в них жизнь". "Шарлатаны гарантируют невеждам бессмертие", спокойно подумала Беатриса. Вслух сказала: "Обещающая перспектива". "Многообещающая! - подхватил Ройвилл. - Только... - Он словно поперхнулся, откашлялся, замолчал, деликатно вытирая глаза уголком платка, элегантно уложенного в наружный нагрудный карман его потертого замшевого пиджака. "Итак?" - улыбнулась Беатриса. "Огромные деньги вот что нужно для осуществления этого замысла, - он всплеснул руками, уронил их вдоль тела, заискивающе засмеялся, хотя глаза оставались тревожными. - Да, огромные. Мы организуем сбор и к вам тоже решили обратиться". "Но у меня, какие же у меня деньги?" - на лице девушки появилось выражение искреннего изумления. "Сейчас объясню, - заторопился Ройвилл. - Вы...