Жизнеописание Степана Александровича Лососинова

— То есть кто это «мы»?

— Ну, красные.

— А, красные, да, отступили.

— У меня в квартире ноль градусов. Сплошной кошмар!

— Я вчера первый раз конину ел. И, вы знаете, ничего.

— В первый раз? Я уже давно ем.

— А вот Пантелеймон Николаевич!

Пантюша вошел с видом ласкового и гуманного начальника. В дверях тотчас начали мелькать девичьи лица.

— Господа, не толпитесь у дверей.

— Пантелеймон Николаевич, спросите меня сегодня!

— Господа, я спрашиваю тех, кого нахожу нужным спросить, а не тех, кто меня об этом просит.

Пришел француз и тотчас стал шептать всем на ухо:

— Могу достать сахар по две тысячи фунт, масло сливочное тоже две тысячи… вологодское… А вот не нужно ли кому золотое пенсне?

Немка сказала;

— А я сама сделала термос. Из двух шляпных картонок. Прекрасно сохраняет теплоту пищи.

Естественник поглядел на Степана Александровича и спросил:

— Вы не больны?

У того вдруг стало тесно в груди:

— А что?

— У вас утомленный вид.

— Да… впрочем, сейчас все утомлены.

— Ах, не говорите… Это сплошная каторга!

— А знаете, говорят, Ленин сказал: мы уйдем, но мы так хлопнем дверью…

Раздался звонок.

Степан Александрович шел в класс всегда с некоторой опаской. Боялся неожиданных вопросов. История подобна морю, в котором события — суть капли. Разве все упомнишь? Особенно не любил он средневековье. Гогенштауфены по ночам снились. «Хорошо ему, — думал он со злобой про Пантюшу, — Евгений Онегин да Тарас Бульба. А не угодно ли войну Алой и Белой розы запомнить или про Гвельфов и Гибеллинов!»

Класс разделялся по составу на девушек с резко выраженным буржуазным происхождением и на юношей со столь же резко выраженным происхождением пролетарским. Эти две группы относились одна к другой как-то равнодушно. Юноши вообще предпочитали заниматься уборкой снега. В особенности был один очень милый, но суровый парень, отличавшийся большой физической силой, по фамилии Груздев.

Однажды Степан Александрович спросил его, что такое римский папа. Подумав, тот ответил: антихрист. И был осмеян девицами.

После урока он подошел к Степану Александровичу и сказал угрюмо, но добродушно:

— Вы уж меня лучше не спрашивайте, я этой науки все равно не выучу. Я лучше вот с крыши пойду снег сбрасывать…

В это ясное зимнее утро начался, как обычно, урок.

— Назарова!

Очаровательная девушка, в стиле двадцатых годов прошлого столетия, встала, опираясь о парту, и сразу начала:

— Мария-Терезия никак не могла забыть потери Силезии…

Степан Александрович слушал, глядя одним глаќзом в учебник.

— Она была умная и добрая государыня и отлично понимала… и отлично понимала…

Назарова замерла.

— Ну-с… что же она понимала?..

— Мария-Терезия понимала, что ей никак нельзя забыть потери Силезии…

В это время весь класс устремил глаза на дверь.

Степан Александрович тоже поглядел и вздрогнул.

За стеклом двери стояли: Марья Петровна, Пантюша Соврищев и еще какой-то человек с большою черною бородою, но старый, похожий слегка на Пугачева.

В тот миг, когда Степан Александрович оглянулся на дверь, она приотворилась, и неприятная троица вошла в класс.

Ученицы встали, а некоторые даже присели начальнице, причем Пугачев усмехнулся и стал утюжить себе бороду. Вошедшие сели на стулья возле доски.

Лососинов понял — ревизия.

— Концова, — произнес он, густо багровея.

— Мария-Терезия не могла забыть потери Силезии, — затараторила откуда-то сзади худенькая девчоночка, — ибо она понимала, что ей… извиняюсь… кх… (она сделала паузу). Мария-Терезия не могла забыть потери Силезии…

Наступило жуткое молчание. Степан Александрович принял вид величавого неудовольствия. Он вспомнил свои гимназические годы, как важно держался у них историк, и постарался подражать ему.

— Мы уж это слышали.

Молчание.

— Больше вы ничего не имеете сказать?

Молчание.

— Садитесь. Пантамбаева!

Стройная армянка, бледная, с огромными глазами, медленно поднялась.

— Мария-Терэзия нэ могла забыть патэри Сылезии…

— Позвольте! — раздался вдруг за спиной Степана Александровича корявый насмешливый голос, — вы мне вот что скажите, зачем вам знать нужно про эту самую Марию-Терезию и про ее эту Силезию? А?

Класс замер, а Степан Александрович чувствовал, что сваривается заживо в собственном соку.

— На кой черт вам знать про эту самую Марию-Терезию? А?

— Она королева была, — послышался чей-то звонкий голос.

— Ну и плевать, что королева… Мне какое дело?.. Зачем же про нее учить-то?

— Так нужно, — сердито закричали ученицы, чуя, что вот это-то и начинаются обещанные школьные новшества. Решили постоять за старую школу.

— Так нужно, — передразнил бородач, — а может быть, не нужно.

— Нет, нужно!..

— А вдруг не нужно? А вот вы, красавица, громче всех кричите… А скажите мне на милость, вы самовар ставить умеете?

— Умею.

— А ну-ка посмотрим… Расскажите, как вы его ставить будете…

— Налью воды… Наложу углей… лучину возьму…

— Сразу воду нальете?

— Да.

— Ну и неправильно. Вытрясти его сначала надо-с… Вот-с… И это вам знать важнее-с, чем про эту самую Силезию.

— Мы не кухарки, — крикнул кто-то.

— Нет, кухарки. Кухарки, портнихи, судомойки… А Марию-Терезию вы свою пока забудьте… Да-с! И всяких этих своих королей да королевичей…

Раздался звонок.

Класс недовольно шумел.

Страшный бородач совершенно спокойно, как будто он и не чуял поднятого им неудовольствия, шел в учительскую, утюжа бороду.

— Иконкам всё молитесь, — ткнул он в угол коридора.

Пантюща внезапно шепнул на ухо Степану Александровичу:

— Это новый инструктор объединения, я сказал, что ты марксист.

В учительской панически молчали преподаватели.

— Садитесь, пожалуйста, — говорил Пантюша, — вот это все наши школьные работники.

— Так, государи мои, нельзя-с, — произнес инструктор, садясь в кресло, — вы все по старинке «от сих до сих», «в прошлый раз мы говорили», да «к будущему разу возьмите». Это все нужно теперь забыть-с! К чертям-с! Вот оторвалась у вас подошва — вы ее взяли да по поводу нее об обуви в различные времена и у разных народов… А сапожника инструктора вызовите, чтоб тут же показал, как подметки ставить. Вот — это урок… А эти фигли-мигли вы бросьте!.. Все эти ваши Виноградовы да Платоновы… Тьфу!

И он плюнул огромным плевком прямо посредине учительской.

— Я, знаете, предупреждаю… я, кстати сказать, не коммунист, так что вы на меня волками не глядите, я предупреждаю, что, ежели еще подобное увижу… учебники, да «от сих до сих», я церемониться не буду… В два счета в отставку… Чтоб все было построено на трудовых процессах… пример я вам привел насчет подошвы… (он вышел к столпившимся у дверей ученикам). А вам, красавицам, мой совет старух столетних из себя не корчить. Вам нужно носиками вашими к духу времени принюхиваться. А это и оставить можно.

И он сделал иронический реверанс.

Некоторые засмеялись, но другие сердито зашипели.

— Все равно учебниками вам пользоваться не позволят и уроков зазубривать тоже… Довольно-с!.. Ручки ваши, может быть, от этого и пострадают, зато сами же потом благодарить будете… Прислуг-то теперь держать не придется… Надо теперь все самим-с… Извольте сами классы подметать и все прочее. До нужника включительно. Да-с!..

— Мы не для этого в школу поступали.

— Извините-с. Именно для этого. Ну-с, до свидания! Заседания объединения будут по вторникам в три. Стало быть, сегодня. Чтоб были представители и от учащих и от учащихся.

И, кивнув головой, он ушел.

Нечто вроде немой сцены из «Ревизора» произошло после его ухода в учительской.

Естественник стоял в позе мученика, только что подвергшегося заушению. Математик растопырил руки и тупо глядел на Марью Петровну, которая, в свою очередь, замерла, уставившись на Пантюшу.