Чертополох

— Высоко дерево человеческой подлости, Магда. Снизу-то его и взглядом не окинешь, а вот как взберешься по нашей лестнице, так и встанет оно перед тобой во всей своей красе. Люди… Они знают каждый шаг моего пути, каждое слово мое им известно и сосчитаны все ордена… А знал ли я когда-нибудь личное счастье?.. Знал ли я… Впрочем, зачем это?

Генерал встает и снова ходит из угла в угол, но уже, как искры под пеплом, вспыхивают под густыми бровями маленькие серые глаза.

— Я солдат, Магда. Таким я был для них и останусь. Я поставлен на страже «сегодня», и все его враги — мои враги…

— А сколько невинных? — тихо спрашивает печальная Магда.

— Что делать? Что уж мы? Но, говоря высоким штилем вашего поэта, и под ногами идущего широким полем к далекому храму часто гибнут цветы…

— Так там хоть храм.

— Храм? Ха-ха!.. Плохой материал человечество, Магда, ненадежные кирпичи современные людишки, не хватает им цемента справедливости и никогда, никогда не закончат они постройку своего храма. А если и закончат, то все равно на фронтоне, вместо гордой надписи: «человеческое счастье», историки напишут; «театр-иллюзион»…

Смеется старик и хочется Магде подразнить его.

— А если напишут «свобода»?

— Ох, Магда… Пробовали уже… Свобода — прекрасное блюдо, только его нужно подавать под соусом культуры, иначе derenge d’estomac…

Морщится Магда, а старик уже вынимает часы.

— Разболтался я с вами, а меня ждут. Ну-с, моя радость, заключим пока перемирие… Успеем еще повоевать. Не прислать ли вам завтра лошадей? Вам нужен воздух.

— Нет, mersi! — отвечает Магда и дает ему свои руки.

Из-под стола выходит Рэджи и провожает генерала.

Магда снова одна.

Раскрывает она желтый томик, машинально пробегает глазами по черным строчкам чужих светлых вымыслов и снова бросает его.

Подходит к роялю, поднимает крышку и, не дотронувшись до жадных клавиш, отходит к окну и опускает тяжелые занавеси.

Вот она уже у зеркала. Непослушная золотая прядь волос целует белый лоб Магды. Горят неспокойно глаза.

— Рэджи! — зовет Магда и тянет к себе за короткие уши вечно оскаленную морду.

— Рэджи, ты слышал? «Только двое», сказал он. Только двое…

Затихают колокольчики смеха, нервные и серебристые, и смотрит на часы нетерпеливая Магда.

И снова тормошит она бедного Рэджи. Но Рэджи привык уже, он знает: Магда ждет.

И поздней ночью, когда город засыпает в своей холодной каменной постели, по черной лестнице приходит Федька-маркер.

Магда сама открывает ему. Радостно хлопочет вокруг стола, за которым сидит ночной гость, смотрит на него, не отрываясь, пока он молча ест и пьет, вытирая рукавом красные губы под черными усами.

Потом она ждет его в своей спальне, юная, благоухающая…

Трепещет в грубых и сильных объятиях тело Магды, опускает она длинные ресницы на горящие счастьем глаза и медленно, жадными устами, пьет поцелуй… Поцелуй, в котором для нее все — и красота поэтического вымысла, и безумная роскошь богатства, и все обаяние человеческой власти.

Тихо, почти без шума, проворно работают опытные руки. С легким жалобным стоном открываются тяжелые ящики шифоньера, шелестят шелковые ткани причудливых платьев, в белоснежный и рыхлый сугроб сбиваются батистовые сорочки Магды.

Ищут проворные руки. Молча работает Федька-маркер. Старый волк ему помогает.

А на ковре у своей постели лежит бездыханная Магда. Раскинуты белые точеные руки. Спелым, золотым снопом лежат расплетенные косы… Широкая рана на шее Магды.

Вечное, красное ожерелье подарил ей Федька-маркер.

Вся кровь уже вытекла. Разбросала она красные цветы по бледно-зеленому пушистому ковру. И лежит среди них Магда, прекрасная и бледная…

Работает Федька, торопится. Изредка вскрикнет глухо от боли, проворчит:

— Не хотела добром…

Левая рука у него обмотана платком Магды и сквозь тонкую ткань уже просочились красные капли. Это Рэджи оставил на память.

Честно сражался угрюмый бульдог. Мертвой хваткой впился он в разбойничью руку и не разжались бы стальные челюсти, если бы не старый волк. Со всего размаху хватил он между ушей тяжелыми каминными щипцами.

Издыхает в углу теперь Рэджи.

Но, вот, и шкатулка Магды. Знакома она Федьке: сколько раз Магда доставала из нее деньги, легкие деньги, не трудом, не потом добытые.

Здесь же лежат и кольца Магды, и браслеты, и серьги…

— Пора, — говорит старый волк, шагает через неподвижную Магду и, словно сам с собой, бормочет:

— Эх!.. Не надо бы… Больно уж баба-то добрая…

— Сволочь!.. — цедит сквозь зубы Федька-маркер, нагибается и плюет в лицо, прямо в мертвые, застывшие глаза. В милые глаза Магды, позабывшие слезы ребенка и не узнавшие слез женщины.

1913 г.

Арпеджио Филипьева

Есть такой добрый старик херес Амонтильядо. В пыльной холодной бутылке долгие годы дремлет испанское солнце. Зимним вечером, когда вьюга за окном пляшет огненный матчиш, слуга приносит к нам доброго старика и в наших стаканах плещутся расплавленные топазы. В душной, прокуренной комнате порхает едва уловимый нежный аромат далекого горячего юга, вздрагивает сонное сердце, вспыхивает скучающий взор…

Точно по взаимному молчаливому уговору меняется беседа и, затаив обиду, выходят за двери законные неотвязные подруги наших дней — политика и биржа.

Мы расстегиваем слегка на две пуговки наши сердца, сердца сорокалетних юношей, оглядываемся затуманенным взором на прошлое и говорим о женщинах, о любви и красоте… Старик Амонтильядо слушает наши речи и желтые глаза его поблескивают задорно и весело.

— Кто из вас, господа, помнит еще Анну Думерг?

— Гм… Помнят ее все, а некоторые хотели бы забыть…

С минуту мы молчим, полузакрыв глаза, и тонкая, гибкая женщина стоит перед нами с веселой, беспечной улыбкой и вечно печальными глазами.

— Она кончила плохо, — говорит один из нас.

— Она кончила прекрасно, — возражает всезнающий Филипьев, толстый и лысый сангвиник, автор изящных салонных новелл. — Анна кончила прекрасно и ее смерть была лучшей страницей из всех ее романов.

Мы иронически улыбаемся.

— Помнится, не она была автором своей смерти и неповинна в ее красоте…

Филипьев укоризненно качает лысой головой.

— Вы ничего не знаете, господа. Вы читали газеты, были на процессе, но вы ничего не знаете.

Он еще кокетничает, ждет наших просьб. Но старик Амонтильядо уже спешит на помощь нашему любопытству, и веселый Филипьев рассказывает нам грустную историю милой Анны, вечной грешницы, наказанной за свою единственную первую молитву.

— Вся жизни Анны была похожа на перевернутую книгу, с перепутанными страницами. Она читала ее сзаду наперед и кончила тем, с чего начинают все чистые, девственные души.

Я недорого дам за все слезы первой обманувшей любви: в них больше сладкой грусти, чем отчаяния, это почти всегда красивые похороны с благоуханием еще живых цветов и черной креповой вуалью, из-под которой уже мерцают взоры весенних надежд. Анна знала другую могилу сердца, вырытую ее же руками, руками тридцатилетней женщины, уставшей грешить, начинающей молиться…

Кумир толпы, пожалуй, и до сегодня еще не забытый нашими психопатками, Андрей Корчагин давно уже сменил свой скучный фрак на живописный костюм каторжника, и руки артиста, самой природой созданные для воздушных арпеджио, теперь уже привыкли справляться с заступом в сыром и темном руднике… Люди зовут это торжеством правосудия, возмездием за грех, но, господа… Бедняга пианист был только орудием убийства, а истинным виновником, вдохновителем и злым творцом этого кошмара — был рубин… Да, большой и красивый рубин, кусочек красного холодного и дразнящего пламени, оправленный в брошку Анны…

Корчагин был пятью годами старше Анны, но в нем жила душа артиста, душа вечного ребенка, ясная и чистая, как обломок горного хрусталя. Грязь нашей жизни, конечно, и на ней оставляла свои милые брызги и умные пятна, но вдохновение, бившее живым и бурным ключом, смывало их так легко, почти бесследно.