Жизнеописание Степана Александровича Лососинова (СИ)

Степан Александрович угрюмо вынул ложки. Рыжий человек молча положил их на весы.

— Что же, — сказал он, — две косых.

— Меня не считайте, — благородно заметил Соврищев.

— Ну, значит, две с половиной, заметано!

Степан Александрович, чтоб не унижаться, согласился.

Рыжий человек встал, с необыкновенной быстротой и ловкостью завернул в бумагу все вещи, запихал их в мешок с сеном, мешок сунул в баул, после чего, к удивлению Степана Александровича, расстегнул и опустил до колен брюки. Сделал он это, как оказалось, чтобы достать из какого-то внутреннего кармана деньги. Две с половиной тысячи дал он Степану Александровичу и большую пачку тысяч протянул Пантюше. Затем он застегнул штаны, сделал рукою приветственный жест, надел пиджак, шубу, шапку, забрал баул и вышел посвистывая.

— Гениальный человек, — сказал Пантюша, — удивительно умеет гнать монету, у него в комнате двадцать шесть градусов, он пьет спирт и ест оладьи. И, разумеется, на коровьем масле.

— Посадят, — пробормотал Степан Александрович, не расположенный восхищаться рыжим гением.

— А за что же его сажать? У него бумажка, служит по охране памятников.

— Ну, тебя посадят.

Пантюша презрительно усмехнулся.

Он пошарил у себя в жилетном кармане и протянул Степану Александровичу какое-то удостоверение.

Лососинов недоверчиво развернул его.

«Дано сие в том, что предъявитель сего товарищ Соврищев состоит преподавателем русского языка N-й трудовой школы».

Степан Александрович побледнел. Нужно сознаться, что в этот миг он унизился до зависти.

— Это дает мне официальное положение, — продолжал нахально Пантюша, — жалование, конечно, ерундовое, ну да, слава богу, пока на свете существуют тетки, я с голоду не помру. Ты знаешь, я недавно шелковую юбку продавал, ей-богу.

Сказав так, Пантюша весьма ловко спрыгнул с гардероба и, к удивлению Степана Александровича, вынул визитный костюм, в который, по-видимому, и решил облечься. При этом он вдруг спросил Степана Александровича:

— Ты сегодня вечером никуда не собирался?

— Нет.

— У нас сегодня в гимназии вечеринка, хочешь, поедем. Угощение будет тюрлюрлю. Все из белой муки. Я тебя познакомлю с преподавателями, и, чем черт не шутит, может быть, и ты нырнешь в педагогику.

— Видишь ли, я не настолько нагл, чтобы преподавать то, чего я не знаю.

— Чудак, ты будешь преподавать то, что ты знаешь. Дело в том, что у нас там историк какой-то подозрительный, все его побаиваются и хотят выпереть. У него что-то с носом неблагополучно, все меньше становится, вот тебя на его место.

Степан Александрович как-то упустил момент для величественного отказа.

— А это далеко? — спросил он, когда они вышли в метель.

— На Земляной вал.

— Такая даль, я не пойду.

— Тебя никто и не просит идти, — нагло отвечал Пантюша. И с некоторой опаской, оглядевшись по сторонам, крикнул: — Извозчик!

Извозчик подкатил с удвоенной лихостью. Они помчались по пустынным улицам. Ехать было удобно и свободно, ибо с тех пор, как трамвайные пути занесло снегом, улицы стали вдвое шире.

Они подъехали к ярко освещенному высокому дому. И когда вошли в подъезд, Степан Александрович на миг как-то утратил ощущение времени. На ярко освещенной лестнице толпились барышни в белых и пестрых платьях с бантами и при виде Пантюши разразились громом аплодисментов.

— Пантелеймон Николаевич приехал! — закричали звонкие голоса. Кто-то кинулся вверх, вниз, и вообще произошло необыкновенное волнение.

— Вот я привез вам своего приятеля, — сказал Пантюша голосом доброго наставника.

— Просим, милости просим, — закричали барышни, извиваясь от удовольствия.

Степан Александрович и Пантюша разделись в какой-то каморке, на двери которой висел огромный замок, и затем их повели вверх по лестнице — под звуки доносившегося откуда-то вальса.

В помещении было тепло, светло и по-веселому шумно.

— А как звали Татьяну по батюшке? — спрашивал идя Пантюша.

— Дмитриевна, Дмитриевна, — закричали все, — мы догадались:

…Дмитрий Ларин,

Господень раб и бригадир.

Под камнем сим вкушает мир.

— А как звали садовника у Лариных?

— Как? Как? Мы не знаем, скажите, скажите!

— Гименей.

— Почему, почему?

— А как же, там сказано:

Судите же какие розы нам заготовил Гименей.

На миг наступило недоуменное молчание, но затем раздался такой взрыв хохота, что у Степана Александровича зачесалась барабанная перепонка.

«Сволочь, ведь это он из „Сатирикона“ вычитал», — подумал Лососинов с негодованием.

Но позади себя он слышал шепот:

— Какой веселый этот Пантелеймон Николаевич, какой душка!

Они поднялись на площадку, с которой был вход в зал, где кружились танцующие и гремел рояль.

— Здравствуйте, многоуважаемая Марья Петровна, — сказал Пантюша, целуя руку полной даме в золотых очках, — позвольте вам представить моего друга и коллегу по университету, известного историка Степана Александровича Лососинова.

— Очень, очень рада, — сказала дама, — в наш век ученые люди особенно дороги, пожалуйста, проходите в зал посмотреть, как веселится наша молодежь.

Здесь же у двери жались какие-то парни в валенках и подстриженные в скобку.

— Это ученики мещанского училища, с которыми нас соединили, — шепнул Соврищев, — они более для трудовых процессов употребляются,

— Ну-с, — сказал он опять наставническим тоном, — как вы учитесь, я знаю, посмотрю, как вы умеете веселиться.

К нему подбежала очаровательная девица с вызывающими глазками и сказала, волнуясь от радости:

— Можно вас пригласить на вальс?

Другая девица, блондинка, в голубом платье, обратилась с тем же к Степану Александровичу.

Он обнял мягкую голубую материю и, покачавшись, закружился со своей дамой (танцующая девица почитается дамой). Вальс из графа Люксембурга раскатывался по большому двусветному залу. Шуршали ноги, раздавался смех, веселые возгласы.

Степан Александрович как-то слегка обалдел и не обретал себя.

— Вы какой предмет больше всего любите? — спросил он блондинку, чтобы начать разговор, и почувствовал себя гимназистом.

— Русский язык, — без колебания отвечала блондинка, — мы все обожаем русский язык, потому что его преподает Пантелеймон Николаевич, а он такой умный и такой симпатичный, что просто не дождемся его урока.

Степан Александрович проглотил эту пилюлю.

— Ну, а историю вы любите?

— Ведь вы историк? — вопросом ответила блондинка.

— Да, — пробормотал Степан Александрович, хотя далеко не был в этом уверен.

— Вот если бы вы у нас преподавали историю, я бы ее любила, — деликатно ответила девушка, — а сейчас у нас историк очень бестолковый, вон он стоит.

Историк стоял у стены, нахмурившись и упершись указательным пальцем себе в нос.

Степан Александрович вспомнил рассказ Соврищева, но ничего особенного в носе историка не усмотрел.

Вальс замедлился и умолк.

Все окружили немку пианистку, выражая ей свою признательность. А затем все девушки сразу надвинулись на Степана Александровича и сказали: «Пожалуйте чай пить!»

— Нет, нет, — донесся голос Пантюши, — вы, Марья Петровна, не правы, по-моему, «Слово о полку Игореве» проходить необходимо, но, конечно, если Наркомпрос…

«В этом Наркомпросе все твое спасение, дурова голова», — подумал Степан Александрович и тут же почувствовал, что ему страшно хочется стать преподавателем в этой теплой и светлой школе.

«Черт его дери, — думал он, — глядя на историка, — пожалуй, он меня самого оставит с носом».

Они пошли в один из классов, где был сервирован чай для учителей, роскошный чай, действительно с белыми печеньями и булками, с медом и вареньем и с огромными бутербродами из черного хлеба с превосходной паюсной икрой.

У Степана Александровича забила слюна, и он невольно принял участие в расхватывании бутербродов, которым занимались, между прочим, только преподаватели. Девушки забыли о себе, поглощенные величием минуты. (Учитель и вдруг ест бутерброд!) За чаем Степан Александрович имел случай познакомиться со своими будущими товарищами.