Жизнеописание Степана Александровича Лососинова (СИ)

— Терпеть не могу этой дуры, — пробормотал Степан Александрович, разумея Толстину. — А тебя что принесло?

Пантюша Соврищев дерзко посмотрел на него.

— Я приехал за тобой, Лососинов, — сказал он, — твое поведение мне не нравится.

Степан Александрович вздрогнул и нахмурился.

— То есть? — глупо спросил он.

— Смотри, во что ты превратился, — нахально продолжал Пантюша, — я сам, голубчик, люблю женщин, но нельзя же ради них пренебрегать общественным долгом. Я лично дал себе слово не прикасаться руками ни к одной женщине, пока династия не будет восстановлена.

Степан Александрович даже весь задрожал от негодования.

— Ты будешь читать мне нотации! — презрительно сказал он.

— Да, я! Поскольку я сейчас укрепляю российский трон, а ты только…

И Соврищев неприлично обозначил основное занятие Степана Александровича.

— Я прошу тебя не вторгаться в мою личную жизнь.

— Я не вторгаюсь, а говорю… Посмотри на себя в зеркало, на кого ты похож? Не то Фамусов какой-то, не то Аксаков. Российский император в плену у хамов, а ты…

— Дурак! Я, может быть, больше тебя страдаю…

— Докажи на деле.

— И докажу…

Пантюша дерзко хихикнул.

— В этом халате? Ну, прощай, меня ждут мои единомышленники. Я хотел тебя привлечь, но если тебе важнее баба…

— Идиот! Воображаю, что это за компания.

— Во всяком случае, самоваров мы не ставим для дамских животов. Прощай!

— Подожди, в чем дело…

— Поедем, увидишь.

— Сейчас… я переоденусь… Хотя я уверен, что от тебя нельзя ждать ничего путного.

Пантюша ничего не ответил, но молча отогнул обшлаг пиджака.

Там был вышит крошечный двуглавый орел, но не общипанный, а как следует: орел с короной, державой и скипетром.

Степан Александрович побледнел от зависти, но нашел в себе силы недоверчиво усмехнуться. Затем он пошел одеваться.

*

На улицах было уже темно. Откуда-то доносились звуки Марсельезы и глухой грохот грузовиков, летящих во весь опор. Какая-то женщина пела во мраке:

Он бесстыдник, он срамник.

Все целует в личико,

Мой любезный большевик,

А я меньшевичка.

Степана Александровича слегка мучила совесть, ибо он ушел, ничего не сказав Нине Петровне, — она бы его не отпустила, боясь пролетариата. Правда, он сильно рассчитывал, что Толстина просидит еще часа три.

Они шли по темным переулкам между Арбатом и Пречистенкой. Внезапно Соврищев остановился и, вынув из кармана большие синие очки, как у слепых, сказал:

— Надень!

— Какого черта?

— Надень, говорю тебе!

— Я в них ничего не вижу.

— Это и требуется. Изображай слепого. Видишь, это конспиративная квартира, а мы еще не имеем основания доверять тебе.

— Дурак, я иду домой!

— Прощай!

— Постой!.. Ты хочешь скрыть от меня адрес?

— Да.

Степан Александрович с ужасом чувствовал, как Соврищев неуклонно берет над ним власть. Он мысленно проклял Нину Петровну.

— Я могу дать тебе слово…

— Милый мой, я действую по инструкции целой организации.

— Ну, черт с тобой!

Степан Александрович надел очки. Стекла с внутренней стороны были заклеены чем-то, так что решительно ничего не было видно.

Пантюша взял его под руку и энергично поволок.

Степан Александрович слышал, как сказала какая-то женщина:

— Господи! Сколько людей покалечили. Кто без глаз, кто без носа.

Они вдруг повернули направо и пошли но мягкой земле, — очевидно, по двору.

Глава 2

Многоголовая гидра контрреволюции

На особенный троекратный стук отворилась дверь, и торжественный радостный голос произнес, сильно картавя:

— Здравствуй, дорогой друг!

Степан Александрович снял очки. Они стояли в ярко освещенной передней, где по стенам висели гравюры и книжные полки. Человек небольшого роста в офицерской форме и с моноклем в глазу стоял с таинственной улыбкой на полном бритом лице, опираясь на костыль.

— Лососинов, — сказал Пантюша.

Тогда военный, ковыляя, подошел к Степану Александровичу, взял его руку так, словно хотел прижать к сердцу, и сказал, всё также грассируя «р» и картавя:

— Добро пожаловать, брат мой… Брат, ибо у нас одна мать — Россия!

И он заковылял на костыле, указывая дорогу.

Они прошли через уютную гостиную, тоже сплошь увешанную гравюрами и уставленную старинной мебелью.

Александр Первый таинственно улыбался со стены.

Военный привел их в кабинет, такой же старинный, где Степан Александрович, к своему удивлению, увидал Грензена и князя. Еще какой-то юноша с лицом, как у лягушки, сидел в углу с гитарой и перебирал струны.

Грензен и князь приветствовали вновь прибывших.

Лягушкообразный юноша отложил гитару и шаркнул ногой, одновременно наклонив голову под прямым углом.

— Лев Сергеевич Безельский, — сказал Соврищев, указывая на хозяина.

— Как, — вскричал тот, — и ты не сказал, куда ты ведешь своего друга и нашего брага! О, Талейран! О, хитрейший из дипломатов!

И он вновь поднес руку Степана Александровича к своему сердцу.

Затем все сели на диваны, причем Безельский подвинул гостям ящик сигар, а сам взял длинную до полу трубку.

— Филька! — крикнул он и стукнул костылем об пол.

Мальчик в серой куртке с позументами вошел в комнату и, улыбаясь, помог барину раскурить трубку.

— Чему ты рад, дурень? — спросил тот печально и торжественно. — Ты жид или русский?

— Русский.

— Ну, так рыдай, а не смейся!

Мальчик ушел, фыркнув.

Безельский положил больную ногу на бархатную подушку и пустил целое облако ароматного дыма.

— Et biеn, — сказал он.- Baron! Des nouvelles. [18]

— Я неделю тому назад вернулся из Санкт-Петербурга, — заговорил юноша, кривя лягушачий рот, — церкви полны народом, и все ненавидят Временное правительство. Керенский явно сошел с ума. Мой дядя — барон Гофф — он его знает — и он тоже говорит, что он сумасшедший. Недавно он хотел прогнать своего шофера, а тот оказался большевиком, и Керенский струсил и извинялся. Дядя говорит, что он вообще трус и подлец.

— Грензен, — сказал Безельский, обращаясь к Грензену, — тебе не трудно выдвинуть тот ящик… первый от тебя… Что ты там видишь?

18 Итак, барон! Новости (фр.)

— Веревку, — сказал Грензен вежливо и удивленно.

— Достань ее.

Грензен достал из ящика довольно длинную веревку, вроде той, которой увязывают дорожные корзины. На одном конце веревки была сделана мертвая петля.

— Это мой подарок Керенскому, — сказал Безельский, — пока спрячь!

Все умолкли, а Пантюша украдкой с торжеством поглядел на Степана Александровича. Но в глазах у того уже горел внезапно вспыхнувший с новою силой огонь, и чуял Пантюша, что недолго ему властвовать. Ибо, по счастливому выражению, гений лишь на секунду может быть рабом.

Когда часа через два они вышли от Безельского, получив каждый инструкцию, как действовать, если что-нибудь случится и если ничего не случится, Степан Александрович, к удивлению Соврищева, пошел по направлению к своему месту жительства, т. е. в сторону, противоположную той, где жила опекаемая им особа. Прощаясь, Лососинов пожал руку Пантюше, на что тот сказал:

— Я ж тебе говорил, что общественная деятельность лучше всего этого дамья.

Они расстались. Была дождливая осенняя ночь. Люди притаились, и на улицах было пусто. Издали, со стороны Кремля, донесся вдруг выстрел. Пантюша невольно ускорил шаг, вернее даже побежал, и побежал он к Нине Петровне, отчасти потому, что это было ближе, но главным образом потому, что его мучила совесть: как-никак это он отбил у Нины Петровны ее защитника. Второй выстрел, раздавшийся в сырой мгле, как бы подтвердил правильность принятого им решения. Через полчаса, расстелив перед камином стеганое ватное одеяло, Пантюша и Нина Петровна играли в «пляж». Иллюзию несколько нарушало отсутствие на них купальных костюмов, но это было легко дополнить воображением.

Вдруг у самой двери послышались шаги. Пантюша бросился в гардероб, а Нина Петровна едва успела запихать под кровать части его одеяния.