Арабские скакуны

Мы с Иваном переглянулись.

- Я начну новую жизнь, - сказал Иван, подержал у рта рюмку и не выпил. - Я все буду делать по-другому. Изменюсь сам. Изменюсь в корне. Веришь? Я задумал новые работы, настоящие, без говна, не для денег. У меня получится!

- Конечно, - кивнул я и выпил. У нас всё-таки была великолепная компания. Четыре идиота. То один собирался начать новую жизнь, то другой. Мы шли по кругу. Пора было хоть кому-то остановиться. Что толку начинать новую жизнь, когда не прожита старая?

- А затем, - к нам прислушиваясь, прядая по-лошадиному ушами, продолжал Иосиф, - затем, чтобы йеменцы при случае с юга устроили Шапуру тяжелую жизнь. Ведь персы так вероломны! Знаю по себе...- Иосиф завязал мешок, вытер пот, чихнул. - Так вот, Констанций вбухал в скакунов все африканское золото, а посланные йеменцам лошади все равно не были арабскими, выводили их тогда вовсе не в Аравии, а значительно северней, в римлянами порабощенном Набатейском царстве. Знаете, где это?

- Мы все на перепутье, - сказал Иван. - Как только я узнал о смерти сына, я понял - дальше жить по-старому нельзя! Ты согласен?

- Конечно, - кивнул я и поставил рюмку на стол.

А как было жить мне, после смерти моего сына? Если учесть, что я и прежде по-настоящему не жил, а занимался черт знает чем? Мне тоже следовало пересмотреть многие вещи, ох, многие!

- Так это от Эйлата меньше двух часов на автобусе! Только надо въехать в Иорданию! - говорил Иосиф, расправляя очередной мешок и собирась набить его обломками Ванькиной старой жизни. - Значит - самолетом до Эйлата, а путевочку до Петры и визу для въезда в Иорданию можно сделать в туристском офисе, на набережной...

- Тебе все по хрену, - сказал Иван. - С тобой говорить бесполезно. Перед тобой душу открываешь, а ты только киваешь, как болванчик. Или глядишь как на пустое место. У тебя в голове что происходит? Тебя хоть что-то, кроме себя самого, интересует?

- А что мне надо сказать? - спросил я, чувствуя, что это только начало: Иван скоро может и в драку полезть. - Ты хочешь, чтобы я с тобой поспорил? Чтобы начал тебе доказывать - нет, Ванечка милый, живи, как жил, малюй свои портретики для VIP-персон, считай свои гонорарчики? Или тебе не нужны деньги? А кому нужны твои гениальные работы? Чтобы их повесить в самой вонючей галерее, надо заплатить. У кого ты возьмешь деньги? Из чего ты будешь платить за мастерскую? На что ты будешь содержать семью?

- Я ушел из семьи, как только узнал о смерти сына, - сказал Иван. - Я не умею лгать. А ты... Ты мог бы поинтересоваться - как это по-новому, что это такое, почему, в конце концов, нельзя жить по-старому. А ты только "да-да-да"! Точно говорят - это оттого, что тебя били по голове.

Я посмотрел на Ивана. Знаем друг друга столько лет, любили одну женщину, спали с одними и теми же, прошли вместе черт знает что, а вот нутро рано или поздно полезет. Без этого никуда, это закон, правило. Иван выдержал мой взгляд, но не пошел на попятный, не извинился, боже упаси. Гении они такие, даже если их гениальность надежно замаскирована.

- Наверное, тебя все-таки били за дело, - продолжил он. - Помню я вашу газету, говно либеральное, вопли-сопли, твои материалы помню, кисель какой-то, журналист!

То, что Иван сейчас выговаривал, сидело в нем давно, сидело в нем долго, всходило, поднималось, ждало случая. Чем я ему мешал? Чем? Я возбуждал в нем настоящую злобу. Ревность? К кому? К убитому? К Маше?

Он взял бутылку, налил в свою рюмку, медленно выпил, медленно поставил рюмку на стол.

- Знаешь, - сказал он, - я-то уверен, что у Маши сын был от меня, знаю это точно, но скорее соглашусь, что это сын Ващинского или Иосифа, чем твой.

Я должен был спросить "Почему?", но не спросил.

- Потому, что ты гнилой, - ответил он на мой незаданный вопрос. Гнилой насквозь, от тебя ничего не может родиться, получить толчок, появиться. Даже что-то уродливое... - Иван внимательно посмотрел на меня. Ты неправильный, не тем местом сделанный. То ли клон, то ли вообще синтез какой-то.

Я потянулся к бутылке - Иван подумал, чтобы шарахнуть его по морде, и ухмыльнулся в предвкушении, - но меня опередил Иосиф, который, сморкаясь в большой мятый платок, воздвигся над столом и погрозил нам волосатым кулаком.

- Опять ссоритесь? Вас оставь на минуту! Ты чего на него напустился, Ванька? По твоей физиономии вижу - ты звереешь! Оставь его в покое, он хороший! Ты что, забыл?

Вот как, оказывается. Про такие вещи надо помнить. Мне-то казалось, что память - для другого.

Иосиф разлил, маханул свою порцию, крякнул.

- А цена на арабского скакуна всегда была высокой, - сообщил Иосиф. Только платили не за подлинные достоинства, а за легенду, за миф. Вот и во времена пророка Магомета - да прославится имя его! - тамошние лошади были недешевы. Но и качество их было неважнецким. Низкорослые, болезненные, слабосильные. Поэтому воевали аравийцы на верблюдах. Налетали племя на племя, кололи друг друга длинными пиками, катались по песку, резали друг друга кинжалами. Только потом, когда арабы полезли из Аравии, когда получили набатейских лошадей, да попали в Персию, то лошадей оттуда отправили к себе и занялись доводкой породы...

Иван смотрел на свою стопку не отрываясь. У него были морщинистые мешки под глазами, тяжелые набрякшие веки почти закрывали покрасневшие светло-голубые глаза, нижняя губа была оттопырена. Морда у него была желчного пропойцы, что и соответствовало натуре. Мне надо было ему об этом сказать, но Иван был так увлечен своими мыслями, в нем происходила такая серьезная внутренняя работа, что прерывать его было бы жестоко. Можно было сказать также, что ничего у него не может получиться нового, ни к чему новому он подвигнуться не может, что он никуда не годный мазилка, жалкий ремесленник, что единственное, о чем ему надо теперь заботиться, так это чтобы громилы не вернулись, не убили, и поэтому ему надо скрупулезно выполнить заказ, потом искать нового заказчика и только что и делать, как зарабатывать деньги. Только зарабатывать деньги. Деньги. И когда их у него станет достаточно, начать гнать понты, которые дороже денег, но совсем без денег и понты не понты, что нужно будет тусоваться, но не со старыми приятелями и собутыльниками, а с нужными людьми, раз уж ему так не повезло и приятели-собутыльники и нужные люди у него не одно и то же. И тогда я поймал себя на мысли, что мне не жалко Ивана. Да, всегда я испытывал к нему добрые чувства, всегда говорил добрые слова, а теперь смотрел на него, как на таракана, как на старого, страдающего одышкой таракана, с мешками под выцветшими голубыми тараканьими глазами.

- ...И главным для них стал молодняк! - донесся до меня голос Иосифа. - Он был плох, погибал массами, но когда набатейцев и персов свели с арабами породы "неджед", которые отличались небольшим ростом, широкотелостью, низконогостью, округлостью форм, то дело пошло, и "неджед" начали делить на ряд колен...

Иван выпил, веки его набрякли сильнее, губа оттопырилась больше. Да, он был всего лишь жалкий неудачник! Депрессант! Самокопатель! Рефлексирующий таракан. Я усмехнулся и съел сушку. Иван должен был спросить - почему я пропускаю?

- Ты что, пропускаешь? - повернулся он ко мне. - Хочешь посмотреть, до какого состояния я дойду? Давай, давай, ты у нас наблюдатель! Наблюдай!

- ...И наибольшее распространение получило колено "кохейлан", - гнул свое Иосиф. - Бедуины кохейланами называли почти всех лошадей пустыни с крупными выразительными глазами, что и понятно: слово "кохейлан" происходит от слова "кохль", то есть черный порошок, употребляемый для окраски ресниц. И потом - кто их знает, этих дикарей - без женщин, среди песков, для них лошадки становились уже не только средством передвижения...

- Евреи с овцами жили, в Средней Азии осла, я знаю, использовали...-авторитетно произнес Иван. - На соседней заставе. Потом нам всем зачитывали приказ. Секретный. Все-таки погранчасти были кэгэбэшные. Я же гэбист! Два года был гэбистом, а кто гэбистом стал, тот навсегда гэбист! И вот был приказ, приказ про то, что осла трахать нельзя, а кто будет трахать осла, того...