Отравленная совесть

-- Ага! тогда в понедельник. Кланяйтесь Верховским.

-- Верховскому solo, -- поправил Синев. -- Людмила Александровна уехала.

-- Да? -- удивился Ревизанов, глядя в сторону. -- Куда это она?

-- В деревню, к тетке... помните Алимову, Елену Львовну?

-- Еще бы! Почтенная старушка. Когда же?..

-- Сегодня рано утром. Я провожал. Она вчера сразу надумала и собралась поехать.

-- Елена Львовна! -- меланхолически произнес Ревизанов. -- Сколько лет я ее не видал!.. друзьями были... Скажите: давно она стала помещицею? Я что-то не помню, чтобы у нее было именье...

-- Помилуйте! Родовое, чудное именье в Рязанской губернии.

-- А! там земли вздорожали с тех пор, как прошла железная дорога. Я приценялся в прошлом году: приступа нет.

-- В таком случае, именье Елены Львовны -- Эльдорадо. Ее земля в двух верстах от Осиновки. Знаете -- большой буфет?

-- Как же, езжал...

"Лекок тоже! -- рассмеялся Ревизанов, проводив Петра Дмитриевича. -- Хочет читать в сердцах, а из самого качай вести, как воду из колодца... Итак -- уехала! Гм... признаюсь, это довольно неожиданно... Придет или не придет? Что означает этот отъезд? Бегство или лишь, так сказать, антисемейный маневр?"

Он взял с этажерки красный томик Фрума. "Рязанская дорога... Осиновка... так, так... Ха-ха-ха! а встречный-то поезд в Малиновых зорях? Я и забыл!"...

XVIII

Ревизанов ждал. Стол был накрыт на двоих, сверкал серебром и хрусталем, благоухал цветами и дорогими фруктами. Слугу, который сервировал стол, Андрей Яковлевич давно отослал с наказом:

-- Иоган, я жду даму. Предупредите швейцара; не надо, чтобы ее видели; пусть проведет как-нибудь поосторожнее. Завтра вы разбудите меня в одиннадцать. Если разбудите позже, прибью; если разбудите раньше, убью! Впрочем, вы знаете мои привычки: не впервой... вас учить нечего.

Андрей Яковлевич не стыдился сознаться, наедине с самим собою, что он волнуется.

"Что, если этот отъезд не маневр, не маска, -- думал он, стоя у каминных часов и пристально следя за движением стрелок по циферблату, -- но бегство? самое настоящее бегство... заячье, опрометью, куда глаза глядят -- лишь бы спрятаться, как страус прячет в песок голову и воображает, будто спрятал все тело? Да нет, быть не может... не посмеет!.. Но если? Берегись тогда, красавица! и посильнее тебя людей скручивал я в бараний рог!.. Странно, однако, как крепко она меня зацепила... Подумаешь, -- жду первого свидания!.. Вон -- даже руки дрожат... Нервы -- что струны в расстроенном фортепьяно".

Не раз, чуя легкий шорох за дверью, он выглядывал в коридор и уверялся, что обманут слухом... Наконец, вслед за коротким порывистым стуком, дверь распахнулась, и на пороге выросла стройная фигура Верховской. Ревизанов даже схватился рукою за сердце: так быстро -- до боли -- и радостно заколотилось оно.

-- А! наконец-то...

Он помог Людмиле Александровне снять шубку.

-- Бог мой! черный вуаль, черное платье, -- по ком вы в трауре?

Из-под густого вуаля Людмилы Александровны отозвался голос, который -- будто весь остался за зубами, оттолкнутый и задохнувшийся встречным воздухом, как подушкою.

-- Виноват... не понял... что? -- внимательно, хмурясь, переспросил Ревизанов.

Голос повторил:

-- Я сказала: по своей совести.

Ревизанов сделал гримасу:

-- Как громко и... как печально! Неужели и личико ваше сегодня такое же траурное? Откройте его, дорогая, дайте полюбоваться.

Верховская откинула вуаль. Ревизанов взглянул ей в лицо и отступил в изумлении.

-- Ах, хороша! -- тихо сказал он. -- Что вы сегодня сделали с собою, Людмила? Вы богиней смотрите! Говорят, страсть делает женщин красивыми. Уж не влюбились ли вы в меня за эти дни?

-- Ненависть -- тоже страсть, -- возразила она, глядя в лицо Ревизанову.

-- А вы ненавидите меня? -- спокойно спросил он.

Она отвечала без гнева, просто, точно он ее о погоде спросил:

-- Да... я вас ненавижу!

-- Честное слово?

Верховская пожала плечами. Ревизанов отвернулся -- не то гнев, не то тоска отразилась на его красивом лице. Несколько секунд длилось молчание. Потом он быстро подошел к столу и выпил, один за другим, два стакана шампанского.

-- Ха-ха-ха! Это любопытно! -- воскликнул он с деланным смехом. -- Третьего дня утром я выгнал из этой комнаты мою Леони, женщину, страстно влюбленную в меня, за то лишь, что надоела она мне своею любовью до отвращения. И вот быстрое возмездие: сегодня я сам, такой же страстно влюбленный, принимаю на том же месте другую женщину, и эта женщина меня ненавидит до отвращения. Долг платежом красен. Странные контрасты случаются в жизни.

-- И страшные!.. -- отозвалась Верховская.

-- Да, и страшные... Но, sacristi {Черт возьми (ит.).}, зачем же вы так мрачны? Ненавидьте меня, сколько хотите, пожалуй даже, в заключение вечера, попробуем разыграть сцену из "Лукреции Борджиа". Разрешаю вам подсыпать мне яду в шампанское и отправить меня ad patre {К праотцам (лат.).}: надо же умирать когда-нибудь, а приятнее умереть от вашей руки и в такой жизнерадостной обстановке, чем "скончаться посреди детей, плаксивых баб и лекарей"! Но до тех пор уговор: ради Бога, не портите мне минуты долгожданного счастья унылым лицом, печальными взглядами. Сядем к столу. Вы любите мандарины? дюшесы? Выпейте стакан вина и не горюйте: что горевать! Жизнь хорошая штука, я добрый малый, -- гораздо добрее, чем вы думаете, -- и вы не будете в убытке, повинуясь мне... За ваше здоровье! Пейте и вы, -- я хочу этого... я прошу вас...

Ревизанов выпил еще стакан, потом встал с места и зашагал по комнате. Он остановился. Верховская чувствовала его дыхание на своей шее, но не отстранялась... Он поцеловал ее около уха. Она не пошевелилась.

-- Вы оскорбились? -- спросил Ревизанов, помолчав.

-- Я пришла сюда продаться... я ваша невольница... вы властны распоряжаться мною...

Он нервно потряс спинку стула и отошел прочь.

-- Проклятье! -- сказал он. -- Что вы мне напомнили? зачем?! Купить вас? Отнестись к вам, как к какой-нибудь Леони, как к любой из продажных самок общества? А если я не способен на это? если я вас слишком уважаю? если мне больно владеть вами и быть вам ненавистным? если я люблю вас?

Людмила Александровна молчала, опустив голову.

-- Если я люблю вас?! -- вскриком повторил он.

Людмила Александровна скользнула беглым взглядом по его возбужденному лицу.

-- Я не могу вам запретить говорить о любви, -- сказала она, -- не могу и запретить любить меня, если вы не лжете. Но если вы меня действительно любите, вы выбрали дурной и позорный путь искать взаимности.

Ревизанов повернулся к ней, озадаченный, с любопытством.

-- Вот?.. Как же я должен был поступить?

Она возразила, угрюмая, с нетерпеливым презрением гордой пленницы, беззащитно оскорбляемой дикарем:

-- Не мне учить вас, я не даю уроков любви.

-- Однако? -- хмуро настаивал Ревизанов.

Тем же равнодушным голосом, которым она призналась ему в своей ненависти, она сказала и теперь спокойно, будто отвечая урок:

-- Нельзя порабощать, кого любишь.

Лицо Ревизанова дрогнуло оскорблением и насмешкою.

-- Ага! вот что! -- промычал он.

-- Сперва дайте мне свободу, а потом говорите о любви. Вы держите меня в застенке, на дыбе -- и клянетесь: это от любви, от страстной любви... Стыдно, Ревизанов!

-- Дать вам свободу?

Взоры их встретились. Ревизанов не опустил своих глаз и упорно рассматривал Людмилу Александровну, -- словно впервые видел, -- с восторгом, удивлением. Смутная надежда на спасение, зарожденная было в душе Верховской его последними словами, растаяла под этим алчным взглядом...

-- Дать вам свободу?

Она отвернулась. Ревизанов заговорил медленно и четко:

-- Нет, я не дам вам свободы!