Отравленная совесть

На этот раз он не выдержал и в конце завтрака откровенно спросил:

-- Скажите, Андрей Яковлевич: зачем вы затащили меня к себе?

-- Разве вам было скучно? -- удивился Ревизанов.

-- Нет. Помилуйте! Вы отлично кормите, еще лучше поите, у вас несравненные сигары, и болтать с вами занимательно.

-- На что же вы жалуетесь? -- как говорится в какой-то оперетке.

-- Я и не думаю жаловаться, -- напротив, счастлив и благодарен. Вам-то что за охота со мною возиться?

Ревизанов сделал комический поклон:

-- Всегда рад вам, Петр Дмитриевич, душевно рад.

-- Вот этого именно я не понимаю: с чего вам радоваться-то? Что я для вас представляю? Так, грубиян-мальчишка, моська -- знать, она сильна, что лает на слона!

Ревизанов засмеялся:

-- Батюшки! Что за унижение паче гордости? Кажется, всего лишь третью бутылку клико пьем, а уже...

-- Покаянный стих? -- подхватил Синев. -- Ничего. Так и надо. Он мною в отношении вас уже с третьего дня владеет... Эта правда, что я слышал: будто вы за всех наших студентов недостаточных, к исключению предназначенных, плату в университет внесли?

-- Предположим, что правда, -- нехотя протянул Ревизанов. -- Так что же?

Синев встал и поклонился в пояс:

-- Великолепно, батенька! Поклон вам! Поклон до земли!

Но Ревизанов возразил даже как бы с некоторой досадой:

-- Что тут великолепного? Вы же знаете мой взгляд на благотворительность. Еще одна неизбежная взятка обществу. Только и всего.

Но Синев грозил ему пальцем:

-- Э, батенька! дудки! Теперь не обморочите. Знаем мы, как вас понимать надо, притворщик вы. Руку вам жму за студентов наших... благородно поступлено... руку жму!

-- Что ж на сухую-то жать?

Ревизанов позвонил и приказал подать еще вина. Синев, уже несколько грузный, ужаснулся было, но Ревизанов усадил его, смеясь:

-- Так позвольте вас немножко подпоить. Задобриваю вас, мой друг. Помните наши пылкие дебаты у Верховских?

-- Это о непойманных преступниках-то?

-- Да. Вы следователь. Почем знать? Может быть, вы -- моя судьба. Следовательские инстинкты не разыгрываются у вас в моем присутствии? а?

Синев ответил на шутку довольно натянутым смехом:

-- Тогда бы я не сидел с вами за одним столом.

-- Напрасно. Следователю не резон быть пуристом. Якшайтесь с преступником, если хотите добиться от него толка.

-- А скажите серьезно, Андрей Яковлевич, -- сказал Синев, -- как вы сами относитесь к этой вечной диффамации вас, из-за угла?

Ревизанов усмехнулся:

-- Точно так же, как если меня ругают в открытую... вроде вас, например.

-- Ме-е-еня?! -- Синев даже руками развел.

-- Довольно невинно спрошено. А историйку об уральском Крезе забыли?

-- Это у Ратисовой-то?

-- Именно у Ратисовой.

Синев сконфузился:

-- Андрей Яковлевич... Фу! какое это было мальчишество!.. Послушайте, Андрей Яковлевич...

-- Да нет: вы не беспокойтесь и не трудитесь извиняться, -- остановил его Ревизанов, -- я на вас не сержусь.

Синев мялся, красный, как мак:

-- Меня стоило за уши выдрать, а вы великодушно промолчали.

-- Я в таких случаях всегда молчу.

-- Всегда?

-- Обязательно.

-- Опасная система, Андрей Яковлевич.

-- Почему?

-- Молчание могут принять за знак согласия.

Ревизанов презрительно повел губами:

-- А мне какое дело? пусть принимают.

Синев смотрел на него с любопытством, почти жалостливым.

-- Андрей Яковлевич, да ведь нехорошо... И как только в вас совмещается все это... ну, ведь сознаете же вы... Ну, признайтесь, поймите, скажите вслух, громко, что было нехорошо?

Ревизанов ответил ему без улыбки, с серьезным, почти угрюмым взглядом:

-- Хорошо или не хорошо, а не переменишь, если было. Хвалиться нечем, а отрекаться -- горд.

-- Смелый же вы человек! -- вздохнул Петр Дмитриевич, глядя на него с любопытством.

-- Да, робеть и труса праздновать не в моих правилах.

-- Дело в том, Петр Дмитриевич, -- продолжал он, подумав, -- что, если человек сам сознает в себе преступника и не боится им остаться, так трусить посторонней пустопорожней болтовни и считаться с нею -- ему нечего.

-- Послушайте! это... -- начал было смущенный Синев.

Ревизанов захохотал:

-- Нет, вы погодите хватать меня за шиворот. Я не дамся: я если и преступник, то на легальных основаниях.

Синев покраснел.

-- Черт знает что такое! -- проворчал он. -- С вами разговаривать -- что по канату ходить.

-- Лет пять тому назад, -- медленно говорил Ревизанов, -- я поссорился с одним банкиром... Блюмом его звали...

-- Я знаю эту историю.

-- Он меня оскорбил, а я его уничтожил. Сперва подразнил и помучил на биржевых качелях: de la baisse, a hausse {Вверх, вниз (фр.).} -- а потом, просто-напросто, взял из его конторы свой вклад, крупный таки куш, в минуту самых трудных платежей. Что называется, взорвал банкира на воздух. Блюм лопнул и бежал. Теперь где-то в Америке околачивается. То ли фокусы белой магии показывает, то ли сапоги на улицах чистит. Десятки семейств разорились, были случаи и самоубийств, и сумасшествий...

-- Что же из этого следует?

-- Позвольте!.. Далее: недавно я сыграл на понижение черепановских акций и в неделю заработал, -- если только подходит сюда такое слово, -- пятьсот тысяч рублей; но в результате этой операции опять десятки семейств должны были пойти по миру и, конечно, пошли. Не идиот же я, чтобы не предвидеть трагического конца, когда начинал Блюмову кампанию, когда ввязался в черепановскую игру, -- однако и в игру ввязался и кампанию начал... На вашем юридическом языке это, кажется, называется -- "по предварительно обдуманному намерению"? Так, что ли?

Он смотрел на следователя с горькою и холодною насмешкою.

-- Ну, что же... конечно... -- бормотал сбитый с толку Петр Дмитриевич, не зная, что отвечать. -- Но это уже -- в области морали, вне нашей компетенции... а так -- по общежитию то есть и юридическому смыслу -- вы действовали в пределах своего права.

Ревизанов строго возразил:

-- Если вы считаете меня вправе убить сотню человек крахом банка, почему мне не убить одного человека ударом ножа или известною дозою мышьяку?

Синев махнул рукою:

-- Отвечу вам любимыми словами милейшего Степана Ильича Верховского: "Софизмы, батюшка, старые софизмы!" -- да еще с прескверным ароматом вдобавок: Сибирью пахнут.

Ревизанов возразил отрицательным движением руки, полным самоуверенного сознания своей силы:

-- "Что Сибирь! далеко Сибирь!" Шпекин и не подозревал, голубчик, какую гениальную фразу он сказал. Сибирь -- учреждение для дураков и нищих. Ну, вообразите-ка, для примера, преступником меня, вашего покорнейшего слугу? Неужели я буду так глуп -- дамся вам отправить меня в Сибирь?

-- Вот тебе на! отчего же нет?

-- Оттого, что между мною и Сибирью, -- принимая Сибирь как общий образ уголовного наказания, -- всегда останутся три барьера: ловкость, смелость и богатство.

-- Деньгами от уголовщины не отвертитесь!

-- Будто?

-- Замять уголовное дело? да ни за сто тысяч!

-- За иные дела платят и больше, -- подразнивал Андрей Яковлевич.

-- Порядочному человеку это безразлично.

-- Порядочному... -- протянул Ревизанов. -- А вы имели когда-нибудь в своем распоряжении сто тысяч?

-- Конечно нет.

-- Хорошая сумма. Круглая.

-- Какая бы ни была!

Ревизанов мелодраматически склонил пред ним свою голову:

-- Вы бескорыстны. Это делает вам честь!

-- Подкуп! -- размышлял Петр Дмитриевич. -- Ну хорошо: сегодня вы откупитесь, завтра, послезавтра... но не монетный же вы двор, чтобы постоянно выбрасывать из кармана по сто тысяч...

-- Да ведь и не каторга же я воплощенная, чтобы постоянно нуждаться в подкупе.

Прощаясь с Синевым, Ревизанов звал его на завтра обедать.

-- Не могу, Андрей Яковлевич, простите. Завтра воскресенье: я искони абонирован Верховскими.