Семнадцать рассказов (сборник)

— Ведь такой, тятька, на всё пойдёт: и винты с рельсов вывинтит.

— Ему что! Он на рубль винтов продаст, а там ему хошь весь поезд в щепы разнеси — наплевать.

— Намедни Митька стал гайку отвёртывать…

— А! Ишь ты, паршивец!..

— Я увидала. «Ах ты! — говорю, — вот я тятьке скажу, он-те накладёт!»

— Уж наклал бы… Не пожалел: вихры-то новые отращивать пришлось бы…

— А ты, тятька, что же сегодня тутотка сидишь, а не там, у садика?

Сторож повернул к ней голову.

— И до всего ты доходишь, везде тебе нос сунуть хочется. Сижу, значит надо…

Он помолчал, подумал, постучал сапогом о землю.

— Шпалы тут штук пять в ряд, — нехотя заговорил он, — ляд их знает, измочалились совсем: пальцем ткнёшь — ровно труха, и как раз на самой скрепке. Уж я тут и сижу.

— А что же?

— Должён же я в сомнительном месте быть, потому служба. Не ровён час что — я тут.

— А ведь коли поезд, тятька, хватит в сторону, не убегнешь: раздавит.

— Тут, братец мой, косточек не сосчитаешь… только мокренько будет.

— Страшно, тятя!

— Чего страшно. Ничего не страшно.

Он сделал несколько шагов и остановился у тех шпал, что наводили на него сомнение.

— Ишь их как развезло, — подтвердил он, отбивая сапогом дерево целыми кусками. — Уж и лес тоже ставят. Ткнуть бы их сюда рылом, чтобы брюхо-то не очень растили… Давно ли перемена-то была, — третьим летом.

Он опять потянул из-за пазухи трубку.

— Не след бы в такое время, — проворчал он. — Ну, да ещё утреня не начиналась.

— Тятька, смотри, народ-то так и подваливает к церкви.

— Ещё бы нейти. Таперь всё, таперь вся Россия, можно сказать, идёт. Старухи безногие на печах остались, да и те на карачках ползут, которая может. Таперь все должны быть, которые верующие…

— А вот ведь ты, тятька, не в церкви.

— Я! Я на службе. Солдат, примерно, в карауле, он на царской службе, он по уставу воинскому.

— И ты по уставу?

— Коли я сторож. Я хоть и «Обчеству» служу, а всё одно — служба. Вот уйди я, и Боже мой, что может такое сотвориться! Или вот стрелочник опять. Самая ответственная точка. Не довернёшь рычаг, аль на проезде опустишь, такая каша — вагон на вагон… А поезд-то этот самый важный: курьерский. Шестьдесят вёрст в час дерёт.

— А кто же ездит на нём?

— Генералы больше. Самые важные. И от инфантерии, и от артиллерии. Вот Скобелев был, и тот ездил всегда на курьерском. Подушки мягкие, с пружиною, малиновый бархат. И диваны, и газ в вагоне горит, и тепло по трубам идёт, и умывальники устроены. На рессорах, так это покачивает.

— Хорошо им, тятя!

— На что лучше! Только и лупят с них. «Обчество»-то тоже охулки не кладёт на руку. «Вы, — говорит, — на малиновых подушках желаете? Пожалуйте тридцать рублей». А нет — ещё отделение секретное отпирают. Пожалуйте ещё двадцать рублей… Хорошо наживают! А вот ещё инженер едет. Так тот страсть. И денег не платит, и всё начальство мечется по углам, как зайцы.

— Чего ж они?

— Боятся. Инженер — он хуже генерала для них.

— Это которые строят?

— Ничего не строят. Уж всё построено. А он своей строильной науке обучился, и сейчас ему место дают, чтобы за линиею смотреть. Вот он и едет, спит в вагоне. Приедет на станцию — сейчас зельтерской воды, — и дальше. Трепет на всех наводит. Их кукуевцами дразнят. Обижаются.

— А как же, тятя, они под такой большой праздник едут?

— Кто их знает, может больше те, которые из немцев. Им это всё одно. коли поста у них нет. Я в денщиках у поручика Блюхера жил, так они целый пост скоромное потребляли. Для них и на станции всё мясное держут.

Девочка прислушалась, голову наклонила.

— Ровно бы торохтит поезд-то?

— Постой, нишкни! Не?! Это так.

— Ждать долго.

— По всей линии ждут. У Завалиловки пассажирский поезд полтора часа в поле стоит, ждёт пока этот прогонят. По чистой линии прёт, на станциях, на мелких, он не останавливается. И Господи, что за возня! Путь очищают, жандарм ругается, начальство всё в сборе, а на дворе в ину пору снег, да холод, — только волки подвывают. Ждут, ждут, а он как пуля прямо — шмыг, и нет…

— А хорошо таперь, тятя, в тёплом вагоне!

— Известно хорошо.

— А для чего же так скоро ездят они, тятя? Зачем им так скоро?

— Нужда, стало быть. Во всех землях так ездят. В Турции уж на что — и то. Оно точно, что особенно и спешить-то некуда. Ведь вон ездят же на волах — и ничего, к спеху поспевают. А это уж так, мода, чтобы сейчас здесь, сейчас там. Нынче всё наспех. едят наспех, пьют наспех. В вагон сядут, так у всех губы чаем ошпарены. Зато скоро. Старики не поверили бы. Таперь вон из Петербурга в Москву на один день на именины ездят. Поручик Блюхер без отпуска уезжал: отпросится и уедет. Конечно, баловство одно…

Звонарь гулко хватил в колокол. Звук замер, словно на мгновение, и потом широкою, свободною волною прокатился по ложбине. Василий Мухин снял шапку и начал креститься.

— Смотри, тятька, вона с хоругвями тянутся, — звонко закричала дочка, и стала показывать вдаль пальцем. — Вона идут, и фонарь впереди. Фонарь хотел Мишка Безрукий нести.

— Бежи туда, Танька, поспеешь. Ну чего тебе тут, нехорошо.

— Не, я боюсь одна.

— Чего бояться? В таку ночь ничего бояться не надо.

— Нет, ты что же один. Я не хочу. Все в церкви, все молятся, а ты тут один на рельсах. Всё же я буду, по крайности, с тобою.

Отец посмотрел на неё сверху.

— Ишь ты какая! Отцу, мол, скучно. Ну, брат, это хорошо.

Он даже отвернулся и стал глядеть в сторону; это значит, что уж очень был он доволен.

— Ну, Христос воскрес! — пробурлил он, наклоняясь к ней.

Она обвила ручонками его шею и стала целовать в жёсткие, пропахнувшие махоркою усы.

— Тятя, а я два яйца принесла, — внезапно радостным шёпотом заговорила она, — чтобы нам разговеться.

— Что ты, глупая! Да нешто можно несвященные яйки есть? Вот, погоди, матка из церкви придёт.

Танька опешила.

— А я думала… — начала она, и не договорила. Очень ей обидно было на свою догадливость.

— Да ты сама-то ешь, ты ребёнок, тебе можно.

— Не… мамка заругает!

— Я не скажу, ешь.

— Не… Вместе будем, — что ж я без тебя.

Он опять на неё покосился.

— Ну, сиди голодная.

Помолчали маленько.

— Как в лавку пойду, — начал он, — сосулек куплю тебе. Хотел сегодня, да удосужиться не мог.

Положим, он врал: никаких сосулек он сегодня покупать не собирался.

— Тятя, вон вокруг все пошли. Красиво-то как… А и народищу-то что. И ветру нет, не колыхнёт.

— Таперь, как утром солнце играть будет, — заговорил он, — на самом всходе.

— Это как же?

— А так: играет, играет, переливается, ровно бы смеётся. На Рождество вот тоже! Так бы и смотрел всё, не налюбовался…

— Тятька, поезд! — вдруг взвизгнула она.

Мухин быстро прянул с места. Три знакомых чудовищных огненных ока сияли вдали.

— Пошла долой с пути! Закалякаешься тут с тобою, как раз не досмотришь.

Дальний гул и грохот покрыл далёкое церковное пение. Огнистый пар рвался из трубы и летел куда-то в бок.

— Эк их дует, запоздали, так нагоняют, — ворчал сторож, направляя фонарь на встречу паровозу.

Рельсы глухо стонали. И звон колокольный словно стал слабее. В тишину ночи ворвался новый шум и покрыл собою все звуки ночи. Ближе он, ближе. Рельсы ревут и звенят. Три глаза мечут яркие снопы лучей. Пар рвётся и беснуется над трубою: шипят поршни, визжат цепи; машинист вытянулся и смотрит куда-то вперёд. Вот летят вагоны — ярко освещённые, тёплые, мягкие. И сквозь не спущенные шторы видно, что они пусты, что нет никого там, что никому не нужно в эту ночь никуда ехать. Вот и задний вагон, и красный фонарь, и нет ничего, всё умчалось вдаль, наполнив воздух дымом и шумом. И шум утихает, замирает, и опять колокол гудит, и оповещает миру, что Христос воскрес две тысячи лет тому назад, когда ни этих колоколов. ни этих поездов не было…