Над уровнем моря

Мы спали плохо. Утром я собрал палки сварить чаю. Урчи-ла не было с нами, ушел. Я открыл последнюю банку сгущенки и подумал, надо было привязать собаку, мало ли что получится. Сашка совсем просто может не выйти к озеру. Все они ходят по тайге - глаза не смотри.

Скалы на другой стороне Тушкема закрыл туман. Он не двигался. Не туман, а вроде белые облака сели на камни. У нас было сыро. Инженер дрожал, согревался у костра, начал двигать руками, однако глаз не раскрывал.

- Пожалуйста, переложите мне ногу, Тобогоев! - попросил он. - Вот так. Спасибо.

А я, как вчера, совсем ее не перекладывал, только потрогал палку.

Мы доели почти весь хлеб, остался сахар да табак.

- А если они сегодня не придут?

- Куда денутся? - сказал я. - Придут. Давай о другом говорить.

- Почкалуй, будет вернее. За жизнь?

- Начинай, - сказал я.

- Чем вы живете? - спросил он. - Ну, вот зиму?

- Белку бьем, соболя добываем.

- Белки много в этом году?

- Много, только она драная.

- Какая?

- Драная.

- Почему?

- Ходом идет, обдирается.

- Почему?

- Бежит.

- Куда?

- Она знает. И плачет.

- Плачет?

- Ну. Ореха мало. - Мне было интересно говорить, он спрашивал, как мы жили. - А осенью я марала на дудку беру...

- Как на дудку?

- Дудки у нас деревянные, надо в себя воздух тянуть. Красивая охота! Осени еще нет, а я лягу спать, закрою глаза и слышу, как марал ревет. Он хорошо ревет, ни на что не похоже, вроде поет... Я тоже хорошо реву.

- А марала много в вашей тайге?

- Медведя мало, марала много.

- Он его задирает?

- Не так его, как маралят. Маралуха убежит, а мараленок в траве вроде мертвый, хотя медведь тут нюхает. Глазами встретятся, мараленок прыгает от земли, и ему смерть. Медведь и мать бы догнал, но глупый. Маралуха скроется, и медведь за ней не бежит. Глупый.

- Ну да, глупый! В цирке их учат на велосипеде, на коньках и даже в хоккей.

- Нет, глупый. - повторил я. - У него ума половину от человека, а может, и двадцать пять процентов.

- Что? - спросил инженер и засмеялся.

Я удивился, что он в таком положении смеется. Какой смех? Еды нет. Солнце придет, и станет жарко, а когда люди придут? Урчил убежал и не показывается. Он не дурак. Сейчас я пойду.

- Не уходите, Тобогоев! - закричал Легостаев. Он смотрел на меня, щурился, глаза сильней раскрывал и снова щурился, хотел лучше увидеть.

- Кислицы соберу, - сказал я. - Ты отдыхай маленько. Смородина была зеленая, твердая, сильно кислая. Я сварил полный котелок, растолок камнями сахар в тряпочке и засыпал еду.

- В войну плохо ели, - сказал я инженеру. - Домой пришел - голод. Шкуру теленка нашел под крышей, варил два дня, и все ели полдня.

- А эта кислица ничего, можно!

Мне радость, что он много съел. Стоял полный день, только солнце не появилось, и небо было серое. Потом пылью пошел дождь. Плохо. Я вытащил из-под Легостаева рюкзак, накрыл больного, ногу ладно накрыл. Инженер молчал, а я думал про его терпенье. Так не все могут. Я бы пропал.

- Нет, надо о чем-нибудь говорить, Тобогоев! - сказал он. - Иначе нельзя. Надо говорить, говорить!.. Вы видели речку, которая напротив падает?

- Видал.

- А камни там правда красные или это мне кажется?

- Красные.

- Почему?

- Видать, руда.

- А что значит Кынташ?

- Таш - камень.

- А кын?

- Кровь, - сказал я.

Инженер замолчал, а я подумал, зря такой разговор пошел,

- А как будет по-алтайски водка? - спросил он, не знаю зачем.

- Кабак аракы.

- Вот если б вы взяли с собой кабак аракы, хоть четвертинку!

- Нет. Ладно, не взяли.

- Почему?

- Уже бы выпили, - сказал я.

Он снова засмеялся, а мне стало плохо, потому что он может головой заболеть. Когда они придут? Ночь я останусь, а утром надо за народом. Другого не придумаешь, пропадем диое. Правда, надо о чем-нибудь говорить. О простом. Если человеку плохо, надо с ним говорить о простом.

сказал что попало я, - куда захотел, туда

снова растянул губы была черная, а утром

- Главное, - поехал...

Я пожалел, что так сказал. Он в светлой бороде. Это вчера борода я номыл ее.

- Тобогоев, как будет по-алтайски "Я хочу пить"?

- Мен суузак турум. Ты пить хочешь?

- Да.

Принес котелок с водой, он выпил много. Голова у него была горячая и тяжелая, а глаза не смотрели. День кончался. Неизвестно, где сейчас солнце, только стало холодно, и я пошел за дровами. Я сварил чай с березовой чагой и положил в котелок весь сахар. У пас был еще маленький кусочек хлеба.

- Мен суузак турум, - к месту сказал инженер, и я дал ему чаю. Мне осталась половина, и я с большой радостью тоже выпил. Хлеб отдам ему перед ночью. Где Урчил? Знаю, что близко, однако не показывается. Умный собака.

- Тобогоев, а как по-алтайски друг?

- Тебе трудно выговорить. Надьы.

- Что тут трудного? Нады?

Верно, однако, - не стал поправлять его я.

Можно еще спросить, Тобогоев?

Пусть спрашивает про наш язык. Мы будем говорить, а думать не надо.

- Как по-вашему брат?

- Это просто: карындаш.

Карандаш?

- Не так. Карындаш!

Темнота в ущелье, и надо за дровами, пока видно. От горячих углей уходить плохо. Спина сильно болит, я промочил ее под дождем и не просушил.

- Карындаш! - хорошо повторил инженер.

Дождь не идет, но и звезд нету. Вертолета не будет.

6. КОТЯ, ТУРИСТ

Умора, как я-то попал в эту историю, просто подохнуть можно со смеху. Иными словами, плачу и рыдаю...

Еще зимой мы с Бобом решили куда-нибудь дикарями. А куда, расскажите вы мне, можно в наше время податься?

- Дед, махнем в Рио! - с тоской собачьей говорил всю весну Боб. - А? Днем Копа Кабана, креолочки в песочке, вечером кабаре. Звучит, дед?

- Мысль, - соглашался я. - Ничего, Боб! Придет наше время.

А перед самым летом Боба осенило.

-Дед ! -толкует: он мне по телефону. - У нас тут звон идет насчет Горного Алтая. А? Тайга, горы, медведи, туда-сюда. Звучит, а?

Боб, иными словами Борька, работает в каком-то номерном институте. Что эта контора пишет, никто не знает, даже Боб, по-моему. Вокруг всего заведения китайская стена, за которой давятся от злости и грызут с голодухи свои цепи мощные волкодавы. Боб там программистом, какие-то кривые рисует, что ли.

Мы с детсада вместе. Потом Бобкин папа попробовал его изолировать в суворовском училище, да не вышло. Маман ощетинилась, и Боб снова стал цивильным мальчиком. Пошел, как все люди, в школу и попал в наш класс. Маман у него ничего, душа-женщина, а папа сугубый. Вояка, орденов целый погребок, на Бобкину куртку не помещаются. А в общем все это лажа...