Том 3. Рассказы и очерки

И действительно, за последними избами на дороге зачернела фигура. Это был Иван Иванович, но один…

Он стоял посередине дороги, тяжело дышал и кашлял, держась за грудь.

— Что с вами? — спросил я с участием.

— Ох-хо! Смерть моя… Ушел… Геннадий-то… Не велит вместе идти… Велит с вами. Не поспеваю за ним.

— Сделайте одолжение. А дорогу вы знаете?

— Дорога пока большая. Да он где-нибудь догонит…

Мы пошли в темноту… Назади тявкнула собака; оглянувшись, я увидел в темноте два-три огня деревни, которая скоро скрылась из виду.

Ночь была беззвездная, тихая. Горизонт еще выделялся где-то неясной чертой, блуждающей под облаками, но ниже клубилась лишь густая мгла, бесконечная, неопределенная, без форм и очертаний…

Мы довольно долго шли молча. Странник то и дело робко вздыхал и старался подавить кашель.

— Автономова-то не видно… — говорил он по временам и беспомощно вглядывался в темную ночь.

— Мы-то его не видим… Он нас видит, небось, — сказал Андрей Иванович зловеще и значительно.

Дорога казалась какой-то смутной полоской, точно мост, кинутый через пропасть… Все кругом было черно и смутно. Была или нет светлая полоска на горизонте? Теперь от нее нет и следов. Неужели так еще недавно мы были в шумной избе, среди смеха и говора?.. Будет ли конец этой ночи, этому полю? Подвинулись мы вперед, или это только дорога уходит у нас из-под ног, точно бесконечная лента, а мы все толчемся на месте, в этом заколдованном клочке темноты? И невольная робкая радость зарождалась в душе, когда впереди начинал вдруг тихо журчать невидимый ручей, когда это журчание усиливалось и потом замирало сзади, за нами, или ветер, внезапно поднявшись, шевелил чуть заметные кусты ивняка в стороне от дороги и потом опадал, указывая, что мы их миновали…

— Ну, и ночка выдалась, — сказал Андрей Иванович, против своего обыкновения, тихо. — Дурак и тот, кого в этакие ночи нелегкая носит по дорогам. И чего, спрашивается, нужно нам? Поработал день, отдохнул, чаю попил, богу помолился, — спать. Нет, не нравится, вишь… давай по дорогам шататься. Это нам благоприятнее. Ноне, вот уж полночи, а мы и лба не перекрестили. Молельщики!..

Я не ответил. В голове Андрея Ивановича, очевидно, продолжали тянуться покаянные мысли.

— Мало нас бабы учут, — сказал он мрачно… — Не живется нам дома. А чего бы, кажись, и надо…

— А что, Автономова-то не видно? — раздался опять тоскливый голос маленького странника.

— Нет, не видать, — буркнул Андрей Иванович.

— Беда моя, — сказал странник в глубокой тоске. — Бросил меня мой покровитель.

В его голосе было столько отчаяния, что мы оба невольно стали глядеть вперед, стараясь разыскать потерянного Автономова. Вдруг, довольно далеко в стороне, что-то стукнуло, — точно доска на дырявом мостике под чьей-то ногой.

— Там он! — сказал Андрей Иванович. — Влево пошел.

— Надо полагать, дорога повернула.

Действительно, невдалеке дорога раздвоилась. Мы тоже пошли влево. Иван Иванович вздохнул с облегчением.

— Да что ты сокрушаешься? — спросил Андрей Иванович. — Что он тебе, брат, что ли? Вот невидаль, с позволения сказать.

— Пуще брата. Без него должен пропасть: потому, собственно, просить не умею. А в нашем состоянии без этого — прямо погибель…

— Зачем же таскаешься?

Странник помолчал, как будто ему трудно было ответить на вопрос.

— Приюту ищу. Куда-нибудь в монастырь… С младых лет приважен к монастырской жизни.

— Так и жил бы в монастыре.

— Слабость имею… — чуть слышно и застенчиво сказал Иван Иванович…

— Пьешь, небось, горькую…

— То-то вот. Испорчен с младых лет.

— Порча!.. Все, небось, бес виноват…

— Бес, говорите… Оно конечно… Прежде, когда в народе крепость была… ему много работы было: который, например, скажем, подвижник неослабного житья… Въяве видели… И то подумайте, состязались все-таки… А ныне, слабость наша… Нынче такая в народе преклонность.

— Д-да… — согласился Андрей Иванович. — Нынче уж и нечистому много легче… Житье ему с нами, ей-богу. Лежи, миляга, на печке… Сами к тебе придем, друг друга приведем… Принимай только…

Странник глубоко вздохнул…

— Ах, как вы это верно говорите!.. — сказал он печально. — Вот о себе скажу, — зашептал он, будто не желая, чтобы его слова слышал кто-то там, в темноте ночи, в стороне от дороги: — от кого погибаю? От родной матери да от отца-настоятеля.

— Ну-у? — изумился Андрей Иванович, тоже тихо.

— Верно!.. Грешно, конечно, родительницу-покойницу осуждать, царствие ей небесное (он снял шляпенку и перекрестился), а все думаю: отдай она меня в ремесло, — может, человек был бы, как и прочие… Нет. Легкого хлеба своему дитяти захотела, прости ее господи…

— Ну, ну? — поощрил Андрей Иванович.

— Именно-с… — продолжал Иван Иванович печально, — в прежние времена, пишут вот в книгах, родители всячески противились, отроки тайно в кельи уходили для подвига… А моя родительница сама своими руками меня в монастырь предоставила: может, дескать, даже во дьячки произойти.

— Так, так!

— А прежде, надо вам сказать, подлинно — было это, производили из монастырей во псаломщики и далее… только к моему-то времени и отменили!

— Вот-те и чин!

— Да!.. Вот матушка опять: оставайся, когда так, в монастыре вовсе… Дескать, и то хлеб легкий. Притом и настоятель тебя любит… Ну, это правда: возлюбил меня отец-настоятель, к себе в послушники взял. Но только ежели человеку незадача, то счастие на несчастие обернется. Воистину скажу: не от диавольского искушения-с… через ангела погибаю…

— Что ты говоришь! — удивился Андрей Иванович.

— Истинную правду… Настоятель у нас был добрейшей души человек, незлобивый, ну и притом строгой жизни… Ну, только имел тайную слабость: от времени до времени запивал. Тихо, благородно. Запрется от всех и пьет дня три и четыре. Не больше. И потом сразу бросит… Твердый был человек… Но однако… в таком своем состоянии… скучал. И потому призовет меня и говорит: «При скорби душе моя… Возьми, Ваня, подвиг послушания. Побудь ты, младенец невинный, со мною, окаянным грешником». Ну, я, бывало, и сижу, слушаю, как он, в слабости своей, говорит с кем-то и плачет… Дело мое, конечно, слабое: когда не возмогу, и засну. Вот он раз и говорит: «Выпей, Ваня, для ободрения. — И налил рюмочку наливки… — Только, говорит, поклянись, что без меня никогда не станешь пить, ниже едина»…

— Вот оно что-о-о? — протянул Андрей Иванович многозначительно…

— Я, конечно, поклялся. И налил он мне рюмочку наливки… Так и пошло. Сначала понемножку, а потом… Отец-настоятель мощный был человек: сколько, бывало, ни пьет, все крепок. А я, известно… с трех-четырех рюмок — с ног долой… Спохватился он и запретил мне великим прещением. Ну, да уж поздно. При нем не пью, а ключи-то от шкапа у меня… Стал я тайным образом потягивать… Дальше да больше… Уж иной раз и на ногах не стою. Он сначала думал, — это я от прежнего похмелья, по слабости своей, маюсь. Но однажды посмотрел на меня проницательно и говорит: «Ванюша… хочешь рюмочку?..» Я так затрясся весь от вожделения. Догадался он. Взял посох, сгреб меня за волосы и поучил с рассуждением… Здоровый был, боялся изувечить… Ну, это не помогло. Дальше да больше… Видит он, что я от его слабости погибаю… Призывает меня и говорит: «Прости ты меня, Ванюшка, но нужно тебе искус пройти. Иначе погибнешь… Иди, постранствуй… Примешь горя, может, исцелишься. Я тут о тебе буду молиться… А через год, говорит, в это самое число приходи обратно… Приму тя, яко блудного сына…» Благословил. Заплакал. Призвал руфального… Это значит заведующего монашеской одежей… Велел снарядить меня на дорогу… Сам напутственный молебен отслужил… И пошел я, раб божий, августа 29-го, в день усекновения главы, на подвиг странствия…

Рассказчик опять замолчал, переводя дух и кашляя. Андрей Иванович участливо остановился, и мы втроем стояли на темной дороге. Наконец Иван Иванович отдышался, и мы опять тронулись дальше…