Поветрие

– Так что, значит, и пускай себе "машина вырывает у него один инструмент за другим", пускай себе развивается фабрика? Так с этим и нужно примириться? – спросил Киселев, юмористически подняв брови.

– Миритесь не миритесь, а фабрика все равно задавит кустаря.

– Возмутительно! – Киселев ударил кулаком по столу. – Для вас это – теория, а для меня это трупом пахнет!

– Полноте, какая тут теория! Нужно быть слепым, чтоб не видеть умирания кустарничества, и – вы меня извините – нужно не знать азбуки политической экономии, чтоб думать, что артель способна его оживить.

Сергей Андреевич, наклонившись над стаканом и помешивая ложечкой чай, угрюмо и недоброжелательно слушал Даева. То, что он говорил, не было для Сергея Андреевича новостью: и раньше он уже не раз слышал от Даева подобные взгляды, и по журнальной полемике был знаком с этим недавно народившимся у нас доктринерским учением, приветствующим развитие в России капитализма и на место живой, деятельной личности кладущим в основу истории слепую экономическую необходимость.

Слушая теперь Даева, Сергей Андреевич начинал раздражаться все сильнее. Но ему хотелось удержать свое тихое и радостное настроение, и он постарался прекратить спор.

– Эх, Иван Иванович, ну что ты с ним связываешься? – обратился он к Киселеву, обняв его за плечи, и шутливо махнул рукою в сторону Даева. – Эти новые люди – народ отпетый, с ними, брат, не столкуешься. Нам их с тобою и не понять, – всех этих декадентов, символистов, марксистов, велосипедистов… Ну, а вот она наконец, и Наталья Александровна.

Сергей Андреевич встал и шумно отодвинул стул.

III

К калитке, верхом на буланой лошади, подъехала девушка в соломенной шляпке и розовой кофточке, перехваченной на талии широким кожаным поясом. Она соскочила на землю и стала привязывать лошадь к плетню.

Сергей Андреевич радостно пошел навстречу.

– Наталья Александровна!.. Наконец-то!.. Здравствуйте!

Наташа с быстрою, немного сконфуженною усмешкою ответила на его пожатие и взошла на террасу. От кофточки падал розовый отблеск на бледное лицо, и от этого Наташа казалась свежее и здоровее, чем тогда, когда Сергей Андреевич видел ее в первый раз. Она поцеловалась с Любой, Сергей Андреевич представил ей Киселева и Даева.

– Какая вы уж большая стали! – сказала Наташа, с улыбкою оглядывая Любу. – Вы в каком теперь классе?

– Перешла в восьмой, – краснея, ответила Люба и стала наливать ей чай.

На минуту все замолчали.

– Ну вот, Наталья Александровна, опять вы в наших краях, – заговорил Сергей Андреевич, с отеческою любовью глядя на нее. – А нам тут Иван Иванович рассказывал об организованных им артелях. Я вам вчера писал о нем.

– Вы давно уже ведете это дело? – спросила Наташа, украдкою приглядываясь к Киселеву.

– Четыре года веду, – неохотно ответил Киселев, еще полный впечатлений от разговора с Даевым.

Наташа нерешительно сказала:

– Вам, вероятно, уж надоело рассказывать?

– Да рассказывать-то нечего… Вот, если хотите, посмотрите наш артельный устав, там все сказано.

Он достал из бумажника сложенный вчетверо лист бумаги и передал Наташе. Наташа быстро развернула лист и с любопытством стала читать.

– Здесь сказано, что члены артели должны жить между собою "по божьей правде". А как поступает артель с членом, если он перестанет жить по правде? – спросила она.

– Разно бывает. Чаще всего урезонишь его, – мужик и одумается, сам поймет, что не дело затеял. Ну, случается, конечно, что иного ничем не проймешь, – такого приходится исключить: шелудивая овца все стадо портит.

Наташа стала расспрашивать, как часты у них вообще случаи исключения участников, на каких условиях принимаются новые члены, насколько сильна в артелях самодеятельность. Киселев мало-помалу оживился и начал рассказывать. Он рассказывал долго и подробно.

Сергей Андреевич слушал с наслаждением. Ему уж было известно все, что рассказывал Киселев, но он был готов слушать еще и еще, без конца. На душе у него опять стало тихо, хорошо и радостно. Вечерело, небо по-прежнему было покрыто тучами; на западе, над прудом, тянулись золотистые облака фантастических очертаний. Теплый ветер слабо шумел в березах.

– Да, господа, это дело – живое и плодотворное дело, – закончил Киселев. – Оно доставляет столько нравственного удовлетворения, дает такие осязательные результаты, так много обещает в будущем, что я всякому скажу: если хотите хорошего счастья, если хотите с пользою употребить свои силы, то идите к нам, и вы не раскаетесь… хотя вот господин Даев и не согласен с этим.

Наташа быстро и внимательно взглянула на Даева.

– Я с этим также не согласна, – сказала она, опустив глаза.

Сергей Андреевич насторожился.

– Почему?

– Это дело хорошее, но мне не верится, чтоб оно много обещало в будущем. Из рассказов самого же Ивана Ивановича видно, что все держится только его личным влиянием: устранись Иван Иванович, – и его артели немедленно распадутся, как было уже столько раз.

– Почему же бы это им непременно распасться? – спросил Киселев.

– Потому что вы слишком много требуете от человека. Ваши артельщики должны жить "по божьей правде"; конечно, на почве мелкого производства единение только при таком условии и возможно; но ведь это значит совершенно не считаться с природою человека: "по божьей правде" способны жить подвижники, а не обыкновенные люди.

– Вот как! – протянул Сергей Андреевич и широко раскрыл глаза. – "При мелком производстве единение невозможно". Наталья Александровна, да уж не собираетесь ли и вы по этому случаю выварить нашего кустаря в фабричном котле?

– Ни у меня, ни у кого нет столько сил, чтобы сделать это, – с усмешкой ответила Наташа. – А что исторический ход вещей его выварит, – в этом, разумеется, не может быть сомнения.

– Опять этот "исторический ход вещей"! – воскликнул Киселев. – Господа, да постыдитесь же хоть немного! Вы почтительно преклоняетесь перед всем, что готов сделать ваш "исторический ход вещей". Если он обещает расплодить у нас фабрики, задавить кустаря, то и пускай будет так, пускай кустарь погибает?

Вмешался Даев.

– Сейчас, Иван Иванович, вопрос не о мерзостях, которые проделывает исторический ход вещей. Вопрос о том, – что можете вы дать вашим кустарям? В лучшем случае вам удастся поставить на ноги два-три десятка бедняков, и ничего больше. Это будет очень хорошим, добрым делом. Но какое же это может иметь серьезное общественное значение?

Сергей Андреевич почти с ненавистью слушал Даева. Даев говорил пренебрежительно-учительским тоном, словно и не надеясь на понятливость Киселева, и Сергею Андреевичу было досадно, что тот совершенно не замечает ни тона Даева, ни его резкостей.

Киселев глубоко вздохнул и поднялся с места.

– Я вижу только одно, господа, – сказал он: – вы не любите человека и не верите в него. Ну, скажите, неужели же вправду так-таки невозможно понять, что дружная работа выгоднее работы врозь, что лучше быть братьями, чем врагами? Вы злорадно указываете на неудачи… Что ж? Да, они есть! Но знаете ли вы, в каких условиях приходится жить мужику? Могут ли широко развиться при них те задатки любви и отзывчивости, которые заложены в его душе? А задатки в нем заложены богатые, смею вас уверить! Вы смеетесь над этим. Но меня вот что удивляет: вы молоды, жизни не знаете, знакомы с нею только из книг, – и в рабочих людях видите зверей. Я знаю их, живу среди них вот уже пятнадцать лет, – и говорю вам, что это – люди, хорошие, честные люди! – горячо воскликнул он.

– И я могу подтвердить это! – торжественно произнес Сергей Андреевич.

– Люба! Не знаешь ты, который теперь час? – вдруг громко спросил Володя.

Он уже с десять минут стоял на террасе, нетерпеливо и выразительно поглядывал на отца, но тот, занятый спором, не замечал его.

Киселев поспешно вынул часы.