Леонид Леонов - Вор

Однако: насколько роман оправдывает своё название? Насколько Дмитрий Векшин (один раз названный и "русским Рокамболем") является смысловым и организующим стержнем книги? - Никак. Здесь что-то не задалось. В многочисленных (и удачливых) заботах о множестве образов и, хотя бы с III части, в сомнениях-томлениях об общей конструкции и задаче - автор не нашёл истинного места и смысла заглавному герою.

Первое появление Векшина в трактире как будто обещает богатую разработку образа. Однако она не состоялась, даже и внешне мы его плохо различаем: крупная фигура, мало представимые у него бачки? - да вот чуть ли и не всё, что остаётся в памяти читателя.

Формально узнаём, что Дмитрий - сын что-то очень уж нищего железнодорожного будочника (это - реверанс автора: мол, в дореволюционной России весь народ был нищ?), ушедший из дому в раннем возрасте, проведший юность неизвестно где, - в Гражданскую войну был, ни много ни мало, комиссаром кавалерийского полка. Но и это важнейшее прошлое героя сообщено нам одним лишь называнием, не проявлено чертами характера, и не узнаём из тех лет никаких реальных эпизодов. (Все воспоминания о Гражданской войне почти игрушечны.) Или - сохранившийся бы круг ветеранов, военных друзей? (Только двое: ординарец его Санька-Велосипед стал вором, по-прежнему почитающим своего Хозяина; и другой - Аташез, тогдашний секретарь полковой ячейки, теперь - директор, советский чин, но - эпизодическое лицо.) Сообщено вскользь: потом, за самоуправство, Векшин был отстранён от должности - но не видно, чтоб судим? и как и когда ушёл из партии большевиков, или из Красной армии? Затем одно упоминание о 1924 годе: когда в Доме Союзов стоял гроб с Лениным, то Векшин ходил ко гробу: прежде того "он полон был надежд говорить с Лениным, единственным человеком, которому доверялся весь". - Но вот разливается НЭП, и мы почти сразу видим Митьку воровским паханом и лично медвежатником - вскрывателем сейфов. Да в каком-то полусознательном состоянии (которое дальше овладевает им всё чаще) бредущим в то самое акционерное общество, которое ночью ограбил и где как раз производят розыск. (Благополучно его миновав, вскоре почти все выкраденные тысячи проигрывает в карты.)

Замах замысла можно понять: красный комиссар - и вдруг воровской вожак? - в советское время? (Кто знает много биографий тех лет, так и не очень удивится.) Но Леонов - из осторожности? - уходит от мотивировок, от объяснений, даже в ущерб простой живости героя. Воровская компания (тот же Санька-Велосипед, и Донька, и Панама-Толстый, и балтийский матрос Анатолий Машлыкин, в Гражданскую "одиннадцать атаманов своими руками задавил", и убийца Аггей) обрисована ярко. Особенно Санька-Велосипед, решивший "завязать" воровскую жизнь, соединившийся с милой тихой женщиной и насильно вырываемый Хозяином в "дело", - мстит ему тем, что выдаёт.

Большбую часть романа Митька неприкаянно бродит, ища, у кого утолить душу - или у Маши Доломановой, отторгшей его возлюбленной ещё отроческих лет и тоже опустившейся в воровской мир; или у чудака-слесаря одинокого Пчхова (исповедуется ему: "Обрублен я и боли не чувствую"); или у влюблённой в него соседки по коммунальной квартире. То - болен влёжку, то в сумбуре, то в нём какие-то "голоса кричат, разрывают", то галлюцинации; то в нём "непомерно очищенные мысли" (но нам не приведены), какие-то внутренние умственные монологи, явно не по нему. (Портит и лобовое - для цензуры? - авторское объяснение: "Лишь на перегоне двух эпох, в момент великого переустройства, возможно такое болезненное метание", - о, далеко не только "на перегоне".) Вослед этим шатаниям бредёт и читатель в попытке понять, чем же это кончится. Воровское "дело" показано одно, неудачное (подкоп под ювелирный магазин). Да разок посещение "шалмана" для картёжной игры. Кто-то выдал их милиции. Подозрение-догадка, кажется, на возлюбленную Машу - и к концу II части мнится, что Митька готовится к расправе - не открытой нам, и тем загадочней (II, 17). Но намерение его, накалённое знойным днём при чьих-то похоронах, гроб обтянут красной бязью, и красное платьице помнится у любимой, - далее перезатянуто и увяло ничем (II, 23). Вот не тут ли и потерян возможный стержень сюжета. (Расплата, но уже с другим предателем, оттягивается до конца IV части.)

В опережающем (и не совпадающем) сюжете Фирсова - "вор, по честности и воле, погибнет смертью жестокой и великолепной". Было ли так задумано у Леонова? Но решилось совсем не так.

Самое неестественное, что Митька не прячется, живёт открыто, при известной его воровской славе, - и никто его не арестовывает. Или это - от века "социальной близости"? власти заняты "контрреволюционерами"? Всё тот же Аташез ободряет Митьку: не задержу тебя, "такие нам нужны. Ты дороже 40 тысяч [человек? рублей?] стоишь", уезжай-ка ты из Москвы в 24 часа. Но Митька с атаманской малодвижностью и не шевелится на совет. - Между тем забрасывается нам и такая социальная версия: будто Митька в натуре не простонароден, а - незаконный сын помещика Манюкина - ныне разорённого революцией и тоже нам показанного, очень ярко.

Так и не освоясь с главным героем романа, плохо развидев его и не поняв - читатель к самому концу книги награждён милым социалистическим решением: Митька уехал в дальнее сельское место, пошёл к лесорубам, научился у них трудиться, затем поступил на завод, одновременно учился, ну и так стал достойным членом общества. И не опозорил своего комиссарского прошлого...

И - стоило огород городить, Леонид Максимыч?

Несостоявшаяся подруга Митьки - Маша-Вьюгба (детская любовь их описана лирично), чья юность искалечена воровским изнасилованием, она - куда внятней (ещё урезчённее от женских демонических характеров Достоевского). Метучая, властная, мгновенно-решительная, - такою стала она из кроткой девочки. Да, это она и заложила шалман, чтобы погубить своего насильника Аггея (вскормленного на крови той же Гражданской войны). У неё броская, меткая, точная речь. И "отточенная, бесстрашная её красота"; "к её лицу не шло сострадание. В рисунке её стремительных бровей и тонких повелевающих губ негде было уместиться даже любовной жалости". Митьку в его душевном сокрушении и упадке она вглубоке продолжает любить, но не до того, чтобы вернуться к нему. Маша-Вьюгба - "неотгоняемое видение" и для сочинителя Фирсова, он падает перед ней на колени. (Ещё о ней между делом: с Семнадцатого года она сочувствовала красным.)