Бочка

Жесточайшее это наказание получали те, кто либо до уборки хлеба срезал колоски, либо собирал их на стерне после уборки. Стоило только обнаружить у человека сумку с колосками, и он уже объявлялся злейшим врагом.

- За колоски - удивляюсь, - говорил Вольдемар. - У нас в Латвии колоски не собирали. Голодных не было, да и колоски не валялись. Разучились теперь хлеб убирать. Позор! И другие ваши статьи - позор. Дождь накрапывает, а малограмотные, бестолковые вертухаи сосчитать людей не могут. То человека не хватает, то лишний оказался. Не сходятся подсчеты. Смех и горе. А когда-то мы тоже были России вольные сыны, но тогда - меньше дураков.

Мы аккуратно заполняли черпаками на длинных ручках пузатую большую бочку, поставленную на низкие дроги - под ними висело грязное ведро в подтеках, когда подошел к нам невысокий зека, пригляделся к работе и сказал:

- Вряд ли кто вам позавидует...

- Завидуют, - ответил Вольдемар. - Девятисотку в зоне только нам дают, да еще и по пирожку достается, если санинспектор похлопочет. Ручка у черпака длинная, рукавицы плотные, на известь и карболку начальство не скупится, за спиной бригадира нет. Ветер в затылок. Завидуют, браток.

Невысокий зека с печалью в крупных глазах чуть навыкате спросил Леонова, далеко ли тот отвозит нечистоты из лагеря, а мне сказал, когда он уехал:

- Знаю то место. Овраг за свалкой. Льете золото в прорву. По дороге слева - четыре дома, подальше - два. От деревни остались... Народ пробивной там.

- А где нет пробивных, - ответил я. - Одним война, а другим нажива.

Как на воле, он подал мне мягкую, нежную руку:

- Наум Абрамович, в прошлом инженер.

Живет он в бараке пересыльных, прибыл к нам недавно. Двойные нары. Теснота. Он говорил негромко, четко, словно бы выделяя каждый звук, хотя плохо произносил "р".

- Имею две новые простыни. - Инженер отступил от грязи. - Жена позаботилась. Не поможете ли продать? Боюсь ходить по баракам.

- Простыни? - Я подумал. - В больнице они есть. В бараках их не бывает. И едва ли кому нужны простыни.

- А рубашка новая? Ткань дорогая.

- Рубашку придурок возьмет за пайку. Шестисотку дадут.

- Мало! А нельзя ли вашему помощнику простыни и рубашку вывезти за зону и продать? Каким образом? - Он усмехнулся. - А очень просто. В тех домишках наверняка торговки живут... Под городом оборотистые. И вам перепадет.

Я призадумался. Заманчивое предложение. Но придется искать покупателя. А донос? Леонова законвоируют. Я попаду в карцер. Сказал Науму Абрамовичу:

- Риск большой, а выгода чепуховая.

- Никакого! Слушайте Наума. На вахте не будут с пристрастием обыскивать вонючую бочку. Я уже издалека видел - вахтер торопит его проехать в распахнутые ворота. Положит простыни под свою подстилку, сядет, привалится спиной к бочке. А рубашку надеть. За милую душу проедет.

- А обратно как? С маслом или хлебом?

- Хлеб на ломти, за пояс, масло в сапоги, за голенища. Под рубахи не заглядывают. Без торговли мир никогда не жил.

Леонов молча выслушал меня и отказался взять простыни. Я сказал об этом Науму Абрамовичу.

- Жаль. - Он приподнял плечи. - Подождем. Авось образумится. Как говорится, смелый там найдет, где робкий потеряет. Только бы не украли у меня простыни.

Дня через три Леонов в каморке сказал мне:

- Находится покупательница на простыни и рубашку. Легко вывезу, а вот обратно с продуктами... Ну, не сразу взять? А? - Он рассмеялся. Попробуем.

Я видел издалека - на вахте дежурный живо распахнул ворота, проводил лошадь с бочкой, значит, простыни и рубашка Наума запросто перебрались за ворота. Оставалось ждать возвращения Леонова.

Латыш Вольдемар, деловито орудуя метлой и лопатой, вспоминал, по обыкновению, свою Латвию. Не знали горя двести двадцать годочков под властью России, а каких-то два годочка тому назад попали в кабалу - петля на шее. На прежнюю Россию не сердится он, жена из русских, и себя считает русским латышом. В шестнадцатом году на войне с Германией за смелость и мужество получил орден Святого Георгия, хотя позже и был защитником революции. Сто первый раз повторил: если бы не латышские стрелки большевикам в Москве не удержаться у власти при схватке с эсерами.

- Поживали бы теперь и добра наживали. Без уравниловки и царства лентяев. У одних плохо лежит, а у других брюхо болит, и хочется сожрать чужое. Революцию брюхо сделало. Покорились нужде.

Появился хозяин простынь и рубашки.

- Не волнуйтесь, Наум Абрамович, - сказал я ему, - не обманем в случае успеха. Пройдите подальше за барак, а я с дороги понаблюдаю за проездом бочки через вахту.

Распахнулись ворота. Вахтер на ходу заглянул в пустую бочку. Леонов медленно проехал к уборной в глуховатом углу зоны, поставил телегу с бочкой, где полагалось, и достал из-за пояса плоские ломти белой булки, а из сапог вытянул масло, завернутое в лоскутья клеенки.

- Хлеб согрелся малость, а масло чуть не растаяло. Завтра тетка добавит хлеба и масла. - Он подтянул голенища сапог. - Добрая тетка. Спрашивает, как живем, не сильно ли голодаем. Дала еще головку чеснока лично мне. А чего тут зубоскалить? В домишко не звала. Да и открытое место, рисково останавливаться. Ничего она. Не старуха. На фронте сын. Хоть бы маломальский лесок - спрятаться.

Наум Абрамович сиял.

- Еще у меня простыня, да у соседа новенькая, да рубашки... Осторожность, разумеется, необходима. - Он рассмеялся, сощурив глаза. Вахтер едва заглянул в пустую бочку: проезжай скорее, значит.

Отправили за зону вторую простыню, нам в обмен дали картошку. А как ее завезти в зону? Леонов, подумав, сказал:

- В ведре - под бочкой. Еще случая не бывало, чтобы в то ведро заглянули, да туда и не склониться.

Сырая картошка - сильное средство против цинги. Она творит чудеса. Человек пухнет, кровоточат десна, но ему раза три-четыре поесть немного сырой картошки - и спала опухоль. Человек оживает!

- Добудь, добудь картошку! - просил меня бригадир портных. - Погрызем. Чесноку бы маленько...

Отправляли за зону новое белье, простыни из больничного хозяйства, наволочки... Портные за головки чеснока отдали новый пиджак, взялись сшить куртку и брюки по заказу Леонова.

- Не кончится добром, - предупреждал меня Вольдемар. - Найдется стукач. Первым тебя посадят в карцер, Леонова законвоируют. Могут и меня прихватить...

- Остановиться не могу, - признавался я Вольдемару. - Повара и пекаря чеснок просят, лук зеленый. Сапожники не дают покоя...

- Пиджак и брюки отправить легко, - сказал мне Леонов, - а вот не знаю, как быть с обувью... Пока тапочки в карман засунул. Проехали, а о сапогах - не берусь.

В глубоком ведре с пятнами подтеков, привязанном к дрогам, Леонов трижды провез картошку и в нем же осмелился переправить новые башмаки.

Портные в мастерской сшили узкий, короткий мешок из брезента, и Леонов провозил в нем бутылки молока, сметану, простоквашу, свежую мелкую морковь, огурчики. Мешок, заполненный провизией, он опускал в ведро или в дальний конец пустой бочки - это было не опасно, дежурный на вахте бегло заглядывал в бочку, ведром не интересовался. Брезент был плотен, и дурной запах через его ткань не проникал в бутылки. Портные получали яства, которые много лет им только снились.

- Согласен посидеть в карцере, - говорил мне исхудалый бригадир портных, - после того, как недельку сметанки поем, молочко попью, огурчики попробую. Сошьем, что закажут, лишь бы переправить...

Сапожники готовили туфли, тапочки, хотя Леонов не всегда соглашался перевозить их товар, говоря мне:

- Бедой кончим. Алчность одолела. Грешники мы, спаси царь небесный. Вам-то что с большим сроком, а меня законвоируют, в карцере насижусь...

- Не будь трусом, в крайнем случае дадут суток пять, но не законвоируют. Хлопотное дело...

- Да так-то оно так. Питаюсь лучше, чем на воле. Часом живем. А все-таки...