Метаморфоза Мадам Жакоб

Там, на хате козырной чертежницы правозащитники любовались, задрав головки в очках, коллекцией её самоваров. Темные от времени нелепого вида устройства стояли на крыше буфета, такого же почернелого, дореволюционного. Словно гербарии с подсветочкой висели в подобающем углу образа. Я тоже один раз подвесил иконку - оказалось не туда. Хозяйка дома с темною, старательно выращенной косой, длинной, как ночь в вытрезвителе, в черной юбке до пят, сама напоминала самовар или баллон. Она разговаривала низким певучим голосом, видимо так было надо, поскольку в диссидентском freak-show она олицетворяла, надо думать, Матушку-Русь. Судя по фасону.

Евреи, как ни странно, в тот зимний вечер вообще были представлены партикулярно, в виде половины крови осанистой, страдающей тиком блондинки, супруги одного узника совести, вожака парней в свитерах. Блондинка сама рассказывала, что является внучкой норвежского барона-еврея Соренсена, или что-то вроде, боюсь перепутать. Чета эта прославится курьезным образом уже в 90-е годы, когда от их адоптированного сына Матвея по прозвищу Курт, забеременев, одна московская девица разродится тремя кило лягушачьей икры, которой, помнится, был случай, наебали штангиста Притупайло, продав ему её как паюсную!

Там были еще одни правозащитники - супруги Ревякины, косоглазый бородач Виктор и его жена страшненькая женщина-азиат. Они тоже были "честные ученые" и собирались эмигрировать. Приглашение им пришло из Израиля, и поэтому друзья в шутку называли их теперь не Ревякины, а Ривкины. С ними приплелась дальняя родственница женщины-азиата (её подлинное имя выговорить никто не мог, поэтому называли коротко - "Соня") брюнетка с нечистым лицом и пальцами, утолщенными в районе ногтей, придурковатое существо, отзывавшееся на имя Гуля. Несмотря на то, что в ту пору нарколыгой она еще не была, одного взгляда на нее хватило, чтобы понять, что Гуля обязательно ею станет. Покамест же Гуля успела только креститься, и, получив в результате новое имя - Анфиса, сделалась тезкой моего с Нападающим классного руководителя, водянистой учительницы с проколотой шеей. Причем крестил Гулю кто-то непростой, какой-то знаменитый поп.

По началу рассуждали о переживаемом Союзом кризисе, сравнивали внешний вид Брежнева и Рейгана, когда подтянулись ревякинские дети - студенты Тимур и Юлий, оба уже с бородками. Заговорили о разложении советской молодежи, загуляла пущенная по рукам карточка лысого старика, немного похожего на Мартинсона в сталинской версии "Золотого ключика", где он играл Дуремара.

Я уже знал от Гули, что Дуремар на фото - это академик А. Д. Сахаров, и поэтому бережно помацав портрет с серьезной миной возвратил его хозяйке дома. Её стоячие, недобрые, преступные глаза - глаза аморальной российской глубинки задержались на мне, и трудно было определить, какие выводы складываются в голове, куда они были посажены, чтобы передавать изображение в мозг.

Кстати, глагол "матюкаться" она произносила через "Г" - "молодые парни, а так матюгаются!" И снова непонятно было: одобряет или осуждает она этих "молодых парней". Или её вообще возбуждают их матерящиеся рты. Опасная тетенька коллекционировала самовары. Возможно, она заподозрила во мне ревизора, подосланного еще более опасными, чтобы проверить, насколько она сама придерживается пути левой руки.

Появилась чистая скатерть, закуски. Водки не было. Женщины и дети антисоветчиков пили чай из солидных чашечек. Передо мной стояла бутылка "Рислинга". "Виктор, не желаете", - обратился я к Ревякину. Косоглазый посмотрел на меня с нескрываемой неприязнью. Он гордился своим умением выращивать и продавать клюкву, и намеревался с помощью клюквы сделаться на Западе миллионером.

"Витя не любит много выпивать", - блаженным шепотом пояснила Гуля. Её запястья украшали какие-то ископаемые на вид, будто с покойницы снятые браслеты, выпуклые ногти были черны. Одна только норвежская баронесса вполне дружелюбно согласилась засосать со мной сухаря, мне даже показалось, она мне заговорщицки подмигнула, хотя возможно, это был её нервный тик. Как только мы распили одну бутылку, тотчас появилась и вторая. Полилась и музыка. "...С семитами, с селедкой и халвой", - пел свое "Эмигрантское танго" Алёша Димитревич. Сам не знаю почему, но я снова посмотрел на Ревякина-самца. Великий экономист (он помимо клюквы еще и этих дел был мастер, публиковал в "Русской мысли" эссе, в которых были и такие слова: "вскакиваю, как был, в трусах", "Советский Союз - самое расистское государство в мире", т. е. разноплановый хлопец) хмуро смоктал болгарскую сигарету "Интер", а фрау-чурка в чем-то убеждало его на ухо, как обезьянка шарманщика. Сыпала именами: "...Альбрехт...Пинхос...Бжезинский". Видно было, что она в некотором роде Йоко Оно у этого косоглазого идиота. Несмотря на пессимизм, связанный с напрасными поисками "Троглодинамита", я наслаждался втихомолку, потешаясь над парочкой антисоветски настроенных скоморохов. И вот, что примечательно: ни кандидатская степень, ни членство в партии не выучили "Соню" выговаривать сразу несколько гласных звуков, поэтому вместо "академик Сахаров" у нее выходило "ыкдымк Сыхрыв". Чуткий к недостаткам гениальный пьяница Стоунз тоже называл кинотеатр "Победа" "кинотыр Побыд". Одним словом, выходило, что каждый из гостей того вечера, включая и хозяйку с её "матюгами", коверкал какую-нибудь букву, даже я из любви к Аркадию Северному предпочитал при случае произносить "Э" там, где надо было "Е".

"Клевый Алёша, а, Виктор, вы не находите?" - спросил я, слегка обнаглев от сухого вина. Ревякин еще раз собрал губы обросшего волосами рта в хоботок и скорчил гримасу ненависти. Видимо, иностранные "коры" не баловали Ревякина, редко брали интервью, где бы он мог подробно разоблачать "маразм советской демократии", поэтому он и не приветствовал бесполезные контакты с теми, кто явно не относился к контрэлите. И опять меня поддержала норвежская баронесса: "Цто вы, Гаик, Алёша цюдесный царицёк". Мы распили с ней под Димитревича и вторую бутылку рислинга. Зимою нелегко захмелеть от такого слабого напитка.

Люди собрались башлевитые, исключая меня, супруги Ревякины, кореша академиков и членов Союза писателей, со связями повсюду, хозяйка квартиры Елена Виверова тоже где-то умудрилась вымутить весь этот антиквариат. Чувствовалось, что в Москве у них как бы свое государство, нация, причем женщины этой нации все уродины. Сравнительно обездоленной смотрелась внучка барона Соренсена, ведь её массовик-затейник и организатор диспутов сидел в колонии - хуй знает кого ловят наши гебисты! Будучи в состоянии воспроизвести логику их бессмысленной деятельности, я четко вижу, как коллекционеры Джона Колтрейна и Майлса Девиса хапают и сажают жалких любителей самодеятельной песни, делая их героями несуществующего сопротивления в бараньих глазах обывателя. Итак, затейник находился в лагере, где занимался плетением сеточек для картошки. Баронесса боролась за его освобождение и нигде не работала. Тем не менее, придурок Гуля доложила мне, что в шифоньере её сиятельства уже висит три шубы из натурального меха - вот для кого губят красивых и беззащитных животных! Скажите мне, какая жена человека, промышляющего плетением сеточек, наживет за три года три дохи и наверняка еще кое-что, о чем не положено знать таким, как слабоумная Гуля. Мысли... Наблюдения...Выводы...

Одинаковые, словно лошадки и утки на карусели, инакомыслящие начинали мне надоедать. Поменяй их местами с провинциальными вольнодумцами в сапогах-луноходах, и никто ничего не заметит. Легко было представить, кто мог находиться на несвежих флангах этого серенького центра, совсем какие-нибудь хиппи, блядуны-сердцееды, готовые занюхивать собственное ничтожество театральными подолами до гробовой доски. Даже пресловутых "Сионских мудрецов" (текст этой фальшивки привел меня в восторг буквально с первых тактов, как "Пегги Су вышла замуж" Бадди Холли) нигде не было видно. Более - менее радовали двое-трое полусумасшедших шарлатанов. К последнему сорту принадлежал автор-исполнитель Иван Ильич Дуров по прозвищу Ринго. Богатырского сложения великан с румянцем на лысине и метафизическим мерцанием в наглом взгляде.