Рассказы

Алексей пошёл в другую сторону — в соседнюю деревню Косливое, проведать выданную туда замуж сестру, а Макар остался один. Прямо перед ним лежала на большой дороге деревня Кузьмино. Щетинясь соломенными крышами, скирдами и овинами, она улиткой ползла к реке и кончалась часовней, выстроенной на обрыве, на самом берегу.

Сами собой глаза Макара отыскивали то место, где стояла изба Лаптевых. Её можно было узнать по самой высокой в деревне берёзе. Мысли о кладе сразу точно ветром выдуло из головы, и медленными шагами, как человек, которому нечего ждать впереди, Макар побрёл по тропинке через паровое поле вдоль крутого берега реки.

Неподалёку от деревни была усадьба — большой двор с крепкими службами по бокам, и в глубине серый, с зеленой крышей дом. Посредине двора, на кресле с колёсиками, сидел как раз сам барин, помещик Голубев, о котором говорил Степан. Во время революции его разбил паралич, и с тех пор его возили в кресле, из которого важно торчала круглая, как тыква, голова. Рядом с креслом стояли старая барыня, дочка-барышня с двумя собачками, управляющий, кухарка Авдотья, горничная и кучер. Все с почтением смотрели, как барин чесал палкой за ушами двум толстым заграничным свиньям, которые похрюкивали над корытом. Когда проходил Макар, барин выжидательно и строго повернул к нему свои седые усы.

Но Макар не поклонился. Отвернув голову, он ускорил шаги и за садом, протянувшимся между усадьбой и часовней, спустился по крутой тропинке вниз, прямо к землянке перевозчика. Ещё сверху услышал он громкие голоса и узнал один из них: разговаривал Михайла Лаптев, отец Гришки, мужа Варвары. А голос у него был такой, что его можно было слышать с той стороны реки.

Макару не хотелось встречаться с Михайлой. Обогнув сзади избушку, прямо по косогору он вышел к берегу и взял вправо по большой дороге, спускавшейся оврагом из деревни. Голоса замолкли, и Макар оглянулся назад. На лавочке перед землянкой сидели Михайла Лаптев, его сын Гришка, известный в деревне под прозвищем «сопляк», работник Яков из усадьбы, сам перевозчик Матвей и ещё один мужичок, пьяница и милый человек, которого в деревне называли просто Вася. Все упорно глядели Макару вслед, — разговор шёл как раз о нём.

С неприятным чувством Макар поднялся по дороге вверх до своей кузницы, миновав её, взошёл совсем на гору и сел на бревне около часовни. Наискосок сзади него, направо самая крайняя по тому порядку, который раструбом побежал по высокому берегу реки, стояла его изба. Но Макар даже не оглянулся на неё, а понурившись, смотрел на реку.

Направо от перевоза купались ребятишки, быстро плавали блестящие головы, слышались визг и шлепки по воде. На том берегу, скучно жарясь на солнце, желтели пески; дальше за гривой прохладно сверкало осочистое озерко, по берегу которого бежала большая дорога, а направо и налево к самой воде подступал лес. Он начинался ольшаником и ивняком, переходил в осинник и березняк и, то расступаясь перед полянками и лугами, то надвигаясь на самые пески, зубцами поднимался к горизонту.

В этом лесу, влево, может быть, как раз там, где тёмная синева переходила в голубой туман, лежало озеро, около которого был закопан клад. Макар неожиданно вспомнил о нем. Золото, переливаясь, блеснуло перед его глазами, и ему стало сразу легче на душе.

— Макарушка! — окликнул его голос, и на бревно опустился Вася, которого он видел внизу. — Что, словно ворона на сухару расселся да смотришь? Аль тоска заела?

— Так, — уклончиво ответил Макар. — Дело праздничное. Сижу да на реку гляжу.

— Верно, друг, праздничное! — весело говорил Вася. — Только плохие нам с тобой праздники. Одно, видно, у нас горе, хоть и наоборот выходит. Ты бабу бьёшь, а меня баба бьёт… Слушай, друг, одолжи гривенник. Смерть выпить хочется. Завтра, ей-ей, отдам.

Макар молча вытащил из кармана кисет, отгрёб табак и вынул из завязанного узла гривенник.

— Вот спасибо, милая душа! — обрадовался Вася. — Уж такое ли-то спасибо, что и сказать нельзя. Сейчас, значит, прямым манером к Фёкле и — шкалик. А то думал-думал, что бы у Хамы скрасть, ничего не вышло. Хотел было платок у стервы стянуть, да увидала, чуть кочергой не убила.

— О чем внизу говорили? — небрежно спросил Макар, свёртывая себе крючок.

— Внизу? — остановился Вася. — Вот, брат, чуть-чуть не забыл. Нарочно и пошёл-то к тебе, чтобы сказать, а вдруг из башки выскочило. О тебе, Макар, говорили. Так-то на тебя Михайла Лаптев зол, что и сказать нельзя. С Яковом говорили, с работником. Ребра, говорят, ему переломать надо. Из-за Варвары там, не разобрал только я. Шёл берегом, вижу — сидят, подсел, а всего не понял. Шибко, брат, серчают. Видели тебя будто с Варварой где-то. Погоди, друг, после скажу. Вон Хамка-стерва сюда валит. Не иначе, как меня ищет.

Вася быстро отпрыгнул от бревна и, согнувшись, побежал к часовне, чтобы оттуда сквозь крапиву, лебеду и мусор спуститься прямиком снова к реке, а Макар поднялся и повернул к деревне.

— Видели, стало быть, с Варварой!..

По улице навстречу ему шла огромная, грязная баба с рябым лицом и с оскаленным, как у злой собаки, ртом. Это была Марья, жена Васи, которую за сварливость и необыкновенную способность ругаться вся деревня прозывала странным именем Хамы. Поравнявшись с Макаром, она сиплым басом крикнула ему:

— Где пьяница-то мой? Ушёл, что ли?

— Не знаю, — коротко ответил Макар и направился к избе Степана, стоявшей на другом конце деревни.

— Знаю я вас, сволочей, потатчиков, пьяниц! Погибели на вас, анафем, нету! — гремел сзади него сердитый голос, но Макар даже не слышал этого. Так захватили его снова мысли о кладе.

III

С самого утра Елена, жена Макара, была в сильном гневе. Она так отшлёпала своего любимца, трехлетнего Васютку, что тот зашёлся от рёва, и когда варила обед, то сковородки и ухваты так и сыпались кругом.

Вчера вечером кума её Авдотья, кухарка из усадьбы, забежала к ней на минутку сообщить весточку: девчонка Настюшка пасла в обед индюшек и видела около барской риги Макара вместе с Варварой. Опять, стало быть, начал, пёс!

Всего больше гневило Елену, что Макар не обращал на её сердце никакого внимания. С утра — и горюшка мало — возился себе на дворе, облаживая телегу, молчком пообедал и потом, когда зашёл к нему Алексей-лесник, ушёл с ним, не сказавшись, куда. Ещё утром Елена успела сбегать к Лаптевым и там изругала и осрамила свою дочку Варвару, выданную замуж за Гришку: но этого было ей мало: надо было коршуном налететь и на Макара и отчитать его, пса, чтоб помнил долго.

Согласия в доме не было уже давно. Мучиться Елене пришлось чуть ли не с самой свадьбы. Восемь лет тому назад живший у неё в работниках Макар, двадцатилетний парень, красавец и ухарь, женился на ней после смерти первого мужа, оставившего её вдовой с двенадцатилетней дочкой Варварой. Уже через месяц Макар пьянствовал и колотил жену, а через год его хорошо знали все солдатки в окрестных деревнях. Из любви к нему Елена терпела всё.

Но чтобы Макар начал таскаться за её же собственной дочкой, которую нарочно, чтоб не было соперницы в доме, она выдала замуж, этого Елена не могла перенести.

Когда, досыта наговорившись со Степаном, Макар подошёл наконец к своей избе, ему стало так противно, что он едва не повернул назад. Да некуда было больше идти. Разувшись в сенях, он сел в избе на лавку и, понурившись, искоса поглядывал, как Елена, простоволосая, тощая и злая, ставила у печки самовар. Чувствовал он, что надо бы ему сказать хоть одно слово, но не мог пересилить себя: до того ненавистна была ему Елена, что, кажется, так бы и зашиб её, как гада, ногой.

— Что смотришь-то, словно съесть хочешь? — первая обернулась она к нему.

Не отвечая, Макар взял с полки каравай хлеба, отрезал большой ломоть и, густо посолив, принялся его жевать.

— Что молчишь-то, ровно язык проглотил? — не выдержала наконец Елена. — Или милой своей всё рассказал, так больше и слов нету?