Имя речи - Пенелопа

Поэты ждут, бродят по жопу в мелких горных цветах. Считают франки, дни и пальцы на руках друг у друга.

Таких обедов было столько же, сколько положила нам дней судьба в Марселе. Дней было ? четыре. Судьбы несколько больше. В поздних свидетельствах желающий сможет без усилий прочесть, что их было безмерно больше. Что они начали свой счет 26 веков назад. Докатившись до нашего рождения, ничего из нас не утратив.

Что ты там делал, Аркадий Драгомощенко? Я? Я делал многое, но больше того не делал. Я наблюдал как мои глаза путешествуют из ночи в рассвет, как по границам зрения гаснут костры арабов и вновь просыпаются красные зеркала крыш. Утром, ты сворачивал с Канебьер налево, в сторону Капуцинов, туда, где в квартале оружейных лавок брал: креветок, чеснок, маслины, fromage de chevre, вино. Да. Это правда. Но не путать Pastis с Cassis'ом. Вино Кассиса превосходит известные. Пастис ? наука бешенства. Всего капля воды, и его прозрачные горькие глубины заволакивает пелена смуты, детства, простуды. Не любовь, Картезий, но восхищение... Поэты считают не только пальцы на руках и ногах, но и строки. Скорее их счет ? это чтение. Про отсчет/чтения ? другие. Мне нравилось. Я сидел за порогом зала, над головой летели, искрившиеся средиземноморской тьмой, птицы и выстиранное белье билось на веревках, как прибой на кривых камнях. Распев Сосноры роднил кочевников вод с номадами песков. Надламывая по лучу, вела вдоль нас свою звезду Ольга Флоренская. Мы разворачивали огромные холсты и расстилали их по земле перед Фредерик Гета Ливиани.

На холстах беглые тени притворялись письмом, но и по вере нашей ? им становились.

Аркадий Драгомощенко

4

ПРОТЯЖЕННОСТЬ

ОСЕННИХ

ВЫСТАВОК

1.

Кажется, Хайдеггер говорил, что истина попрежнему продолжает означать для нас согласие между познающим и познаваемым. Таким образом согласие, повидимому, должно означать совпадение моего ожидания, догадок, предположений, возможного истолкования и т.д. с предметом взыскующим моего внимания. Согласие также может означать для меня не сходство, как в первом случае, но обоюдное выжидание и открытость познающего познаваемому и vice verse. Возможно говорить также о некоем резонансе сочувствии, взаи

мовслушивании, взаимопредвосхищении или предугадывании. Однако познаваемое состоит частью моего опыта как намерение, поскольку является лишь желанием определить нечто отстоящее моего знания, меня самого, но уже не принадлежа лишь только одному мне в желании. Легкий поворот темы обнаруживается в смещении от оси меня, познающего в акте намерения познать отстоящее меня нечто (оно может отстоять меня и во мне), в одновременно развертывающемся процессе осознании того, что это действительно нея, это "объект", созерцание которого теперь меня исчерпывает, в который я тем самым "перехожу", становясь им. Но именно желание, как указывает Александр Кожев возвращает нас к себе.

"...Ю и потому желание должно быть направлено к неприродному объекту, к чемуто, что, происходит вне данной реальности. Итак, единственное, что происходит вне данной реальности есть Желание само по себе. Ибо Желание взятое как желание то есть до его удовлетворения есть откровение ничто, нереальная пустота." [Alexander Kojeve, Introduction to Reading of Gegel]

Эти несколько абзацев, как бы ни о чем не говорящих, кроме, вероятно, как о моем желании понять, почему мне "так хочется", тем не менее играют еще одну роль, в данный момент они готовят время и место еще одной цитате, на этот раз из размышлений Джорджио де Кирико:

"Не следует забывать что картина всегда должна взывать к глубинному ощущению, а оно означает странность, и эта странность означает малоизвестное или вовсе неведомое. Ибо произведение искусства для того, чтобы быть действительно бессмертным, должно полностью преступать пределы человеческого. Так оно достигает области сна и духа детства."

2.

Если бы истина (в смысле "согласия") была единственным, ради чего существует искусство, мы бы обошлись несколькими образцами, которые со временем также исчерпали бы свою "истинность" или необходимость существовать в качестве таковых. Попытки установить подобный подход предпринимались с времен необозримого прошлого, продолжаясь и ныне. Впрочем, истоки этой проблемы залегают гораздо глубже, чем это может в данный момент интересовать. Отмечу другое безусловное несовпадение познающего и познаваемого (в моменте "возвращения"?), или неистинность искусства дает возможность сосредоточиться на одном наиболее странном и непостижимом факте неинтерпретируемого, ускользающего постоянно остатканепонимания, единственное нерасчленимое мгновение которого является нескончаемым и неозначиваемым настоящим. Смотреть работы художников надлежит ранним утром с лежащим у сердца холодным камнем осени, когда за окнами толькотолько начинает брезжить то, что по традиции именуется у нас светом. Песок в глазах, алмазная пыль бессонницы, припорошившая какиебы то ни было тропы и следы ежедневных упражнений в сложнейших маневрах отхода, приумножают силы, обнаруживающего себя в какой-то условной галерее перед перетекающими формами, для которых наблюдатель не намерен выискивать никаких замен в сфере ценностей и значимостей. Я нахожу себя именно в такой галерее, чистота состава воздуха которой остра, как разбитое стекло.

Искусство аналогии пятилось, и постепенно я покидал места хорошо освоенных сравнений.

Даже забавно, стеклянные банки Вадима Флягина, отдаваясь уличным позвякиванием неведомо какой поры меняя масштаб моего внимания, открывают дощатый занавес театра поры ледяной крови и мечей из стволов бурьяна. Информационные банки, исполненные мирами, разъедаемыми чумой собственной несостоятельности, подрагивания различных элементов, провозглашающих свое родство и устройство, невзирая на полное несходство и неистинность, все эти мусорные миры складывались в мерцающее действие, за кулисами которого угадывалась фигурка гна Гофмана.

И поныне существуют бутылки с посланиями, плавающие где-то в водах многих. Существуют стеклянные лампы, излучающие желтый туман по ночам. И есть лампы Вадима Флягина, светильники заброшенных подоконников, неуступно глядящие в стены дней, волшебные фонари, излучающие темный свет предметов и вещей, в которых, как в нечистом воске отложились дактилоскопические подробности нашего, сквозняком дующего у лица, сожития, сожительства с окружающим не вызывающего ни восторга, ни отвращения, но только лишь настороженность. Возможно упомянуть веревки с выстиранными пластиковыми пакетами. Подобной настороженностью прокисает сердце любого, кому предлагается для рассмотрения также и холст, на котором посредством масляной краски и других вспомогательных средств изображается то или иное, вплоть до возможностей самих материалов искать собственные пути проникновения в незримые поры разгадок своей необходимости. Шапкин Сергей будет вторым, (чье повестввование) кто в нашей бессмысленной предрассветной галерее начал свое повествование. Искушает возможность, "глядя" на его работы сложенные из различных поверхностей дерева, едва тронутых угаданными рукой продолжениями, заговорить о неожиданном соседстве в собственной голове Витгенштейна и Клее, то есть обратиться как бы к совершенно иному... Но, прежде я напомню эпизод из одного моего любимого фильма, (я говорил вам, Елена, о нем этим жарким летом, ты помнишь духота Фонтанки, блеск часов на запястьи, гости): "Каждый за себя, а Бог против всех".

Каспар Хаузер видел сны. Ему снился Кавказ. Все остальное, что снилось ему, также возможно охарактеризовать этим словом Кавказ, несмотря на то, что в разфокусированной вибрации угадывались пагоды, небывалые растения, грифы, непонятные молекулярные передвижения, пересекающие законы существования пространства и протяженности в воображении. Но зеленый и прозрачный осколок из следующей работы поистине на магической привязи нитки, не дающей зрачку раствориться в цвете ландшафта (холм, склон, некое пространство, обращенное к иной стороне рассудка) словно мятник продолжает мигать в моих глазах, очерчивая плавную кривую великих осенних выставок, завершающих еще один круг в наших разговорах, и все же настойчиво уводящих в области сна и к духу детства.