Из рассказов о Крымской войне

— Какъ же тебя угораздило? повторялъ я свой вопросъ, желая узнать, при какихъ обстоятельствахъ былъ раненъ этотъ знатокъ артиллерійскаго дѣла.

— Да какъ хватило бомбой въ землю, въ стѣну, то есть: стѣнку-ту обвалило, меня до половины той землей да камнями и засыпало! Спасибо еще добрымъ людямъ, скоро отрыли, а то бы пришлось и совсѣмъ пропадать!..

Меня всегда поражало благодушіе раненыхъ разсказчиковъ объ ихъ подвигахъ, равнодушіе или, лучше сказать, крайнее отсутствіе самохвальства въ разсказахъ людей, бывшихъ въ страшныхъ опасностяхъ. Ежели они не знали пунктиковъ, въ настоящее время уничтоженныхъ, ежели они не умѣли отвѣчать начальству, какъ требовалось, за то никто не умѣлъ такъ умирать, какъ умиралъ русскій солдатъ или ратникъ.

Я вамъ разскажу нѣсколько случаевъ изъ временъ севастопольской бойни 1854-55 года.

Собрались ратники; ихъ пріѣхалъ смотрѣть начальникъ.

— За что идешь драться со врагами? спрашивалъ начальникъ одного ратника.

— За вѣру, царя и отечество! бойко отвѣчалъ ратникъ, наученный этому отвѣту своимъ начальствомъ.

— А ты? спрашивалъ онъ другаго ратника.

— За вѣру, царя и отечество!

— А ты? спросилъ онъ третьяго.

Ратникъ сконфузился и молчалъ.

— Говори же, за что? спрашивалъ начальникъ.

— Да такъ, за бездѣлицу…

— Какъ за бездѣлицу? спросилъ озадаченный начальникъ.

— Да такъ, за бездѣлицу: двѣ мѣрки конопель укралъ…

— Что?!

— Укралъ двѣ мѣрки конопель, баринъ въ ратники и отдалъ.

И вотъ этотъ-то человѣкъ, такъ глупо отвѣчавшій, разсказывалъ мнѣ про свои подвиги, которые онъ и подвигами не признавалъ. Разсказывая про свои подвиги, онъ такъ же подсмѣивался надъ собой, какъ и при разсказѣ объ этомъ отвѣтѣ.

— Бывалъ ты въ сраженіяхъ? спросили этого ратника, когда ни уже съ нимъ вдвоемъ посмѣялись надъ его отвѣтомъ.

— Какъ же, бывалъ, отвѣчалъ тотъ, какъ-то лукаво посмѣиваясь.

— Гдѣ? въ какомъ сраженіи?

— Да все тамъ же, подъ Севастополемъ!

— Въ какомъ же сраженіи?

— Подъ самымъ Севастополемъ.

— Чья-жь взяла?

— Чья? — Знамо дѣло: ихъ!..

— Отчего же непремѣнно: ихъ? допытывался я, напередъ предугадывая его отвѣтъ.

— Знамо отчего!

— Да отчего?

— Измѣна!.. Вотъ отъ чего!

— Какая же измѣна?..

— Ну самъ, разсуди, заговорилъ мой ратникъ:- какъ не измѣна? Собрали всю силу, сколько не было подъ Севастополемъ нашей силы, всю собрали, собрали и пустили на него. Хорошо!.. Бросились ни на него, взяли одинъ порядокъ, взяли другой; какъ взяли другой, кинулись на третій; а взяли бы третій — лоскъ ему-бъ, совсѣмъ лоскъ, какъ есть!… А тутъ: Труту-ту! Тру-ту-ту!..

— Это что?

— А это въ трубу заиграли! отвѣчалъ ратникъ, съ видимымъ враждебнымъ чувствомъ:- въ трубу заиграли, отступай, значитъ, назадъ! А зачѣмъ отступать? Два порядка взяли, остался только одинъ третій, и вся наша!… А тутъ отступая!.. Ну, нѣтъ, думаемъ, ребята, постой!.. Ступай впередъ!.. А нашъ-то дружинный кричитъ:- «Назадъ, ребята! назадъ! Худо будетъ!..» Знамо дѣло, думаемъ, худо будетъ, коли начальникъ за измѣну взялся!.. Глядимъ назадъ, а наши-то всѣ назадъ побѣжали… Видимъ, однимъ намъ не справиться, ну и мы за ними бѣжать! А онъ-то какъ сталъ въ насъ палить, палить въ васъ!.. И сколько тутъ кроволитія было, и Боже мой!.. А все измѣна!…

— Почему же ты думаешь, что измѣна?

— Да вѣдь дружинный-то нѣмецъ!

— Какой нѣмецъ, сказалъ я:- онъ и по-нѣмецки ни одного слова не знаетъ!

Я зналъ этого дружиннаго: онъ былъ чисто русскій, и про него можно было сказать, что его дѣдъ билъ нѣмецъ, да и тотъ ни слова и зналъ по-нѣмецки; а во внукѣ, кромѣ фамиліи, ничего не было нѣмецкаго.

— Вѣдь онъ самъ раненъ, говорилъ я, желая разувѣрить подозрительнаго сподвижника.

— Какъ же:- безъ обѣихъ ногъ остался!…

— А ты говоришь…

— Да что говорить! прервалъ онъ меня, махнувъ рукой — что говорить!

Мы помолчали.

— И сколько тутъ ратниковъ было! началъ ратникъ: — раненыхъ однихъ, объ убитыхъ я не говорю! убитыхъ — страсть!… Одинъ Богъ святой знаетъ, сколько было убитыхъ, а раненыхъ сколько!..

— Что же, ихъ лечили?

— Лечить-то лечили…

— Такъ что же?

— Лежать плохо было.

— Кроватей, я знаю, не было; раненыхъ было очень много, нельзя было кроватей напастись…

— Какія тебѣ кровати!..

— Соломки подстелютъ и то хорошо, продолжалъ я.

— Куда тебѣ соломки! Собери со всего свѣта солому, и той на эту силу не достало бы!… Такъ лежали!..

— И всѣ такъ?..

— Ну, нѣтъ! Которые попадались къ милосердымъ, тѣмъ хорошо было: лекарствами лечутъ, чаемъ тебя поютъ, мало того — и поплачутъ надъ тобой!..

Я живо себѣ представляю, какъ должны были дѣйствовать женскія слезы на солдатъ и ратниковъ среди всѣхъ ужасовъ севастопольской войны.

— А страшно было?

— Какъ не страшно!

— Какъ же вы впередъ всѣ шли, и назадъ вернуться не хотѣли?

— Да вѣдь онъ пришелъ вѣру нашу рушить, порядки свои у насъ заводить! Тутъ некогда, другъ душевный, думать, что страшно, что не страшно!

Это мужество поразительно: это не дикая дерзость, не безумная храбрость, нѣтъ! Здѣсь человѣкъ, сознавая всю опасность, признавалъ необходимость подвергать свою жизнь этой опасности, чтобы спасти свою вѣру и свои порядки.

Слышалъ я другой разсказъ.

— Страшно было! говорилъ одинъ раненый ратникъ.

— Чего же страшно?

— Какъ не страшно?! Стоимъ ни эдакъ кучечкой какъ хватитъ ядромъ, — парню голову и отхватило!.. Смотримъ, и не признать, кто лежитъ: не то Ванька Сѣрыхъ, не то Ванька Старостинъ!.. Безъ головы лежитъ, — и не признаешь! Послѣ уже узнали, что Ивану Сѣрыхъ голову снесли.

— А все стояли?

— Все стояли, потому нельзя: онъ прорветъ.

1864