Как добры люди!

— Ну, что жъ, продолжайте. Вотъ вамъ еще слушатель, и, предупреждаю, самый отчаянный защитникъ человѣчества, во всѣхъ поступкахъ людей видящій одну хорошую сторону.

Я поставилъ къ стѣнѣ вычурную лопатку, которою лѣниво перевертывалъ уголья въ каминѣ, и оборотился въ сторону. Въ эту только минуту я увидѣлъ незнакомаго человѣка, котораго совершенно не замѣтилъ при входѣ, и къ которому, вѣроятно, относились слова хозяина. Этотъ человѣкъ сидѣлъ нѣсколько поодаль камина, въ тѣни, и курилъ сигару. Огонь, вспыхивающій по временамъ на кончикѣ этой сигары, освѣщалъ черты лица его, и только при помощи этого минутнаго, красноватаго блеска да мерцанья въ каминѣ я успѣлъ составить очеркъ для портрета этого человѣка. Ему было лѣтъ тридцать пять, можетъ быть нѣсколько поболѣе; смуглая кожа обтягивала сухощавое лицо его, большіе каріе глаза изрѣдка свѣтились изъ-подъ черныхъ нависшихъ бровей, безпрестанно двигавшихся.

Онъ ни слова не отвѣчалъ на замѣчаніе хозяина дома, будто оно не относилось къ нему; онъ, казалось, не замѣтилъ моего движенія и взгляда, только пустилъ изо рта густое облако дыма, и когда это облако разостлалось по комнатѣ, я увидѣлъ при свѣтѣ постепенно разгоравшагося камина, какъ онъ медленно приподнималъ брови, недовѣрчиво осматривалъ меня съ ногъ до головы, какъ нижняя губа его пошевелилась насмѣшливо, и потомъ, какъ онъ снова надвинулъ брови на глаза. Странно! Какое-то незнакомое мнѣ доселѣ чувство робости и сознаніе въ собственной слабости промелькнули во мнѣ въ ту минуту, когда онъ меня осматривалъ.

Всѣ молчали. Это молчаніе становилось какъ-то неловко. Я понималъ, что присутствіе этого чоловѣка тяготитъ не одного меня, что онъ имѣетъ странное вліяніе на всѣхъ насъ. Въ самомъ дѣлѣ, есть люди, при которыхъ отнимается и свобода, и веселость. Видно, этотъ господинъ принадлежалъ къ числу такихъ людей. Я снова принялся за лопаточку и началъ перевертывать уголья въ каминѣ. Наконецъ хозяимъ дома рѣшился прервать тягостное молчаніе.

— Видите ли, — сказалъ онъ, обращаясь къ моему незнакомцу, — какая благоговѣйная тишина распространилась между нами, и все въ ожиданіи вашего разсказа, такъ некстати прерваннаго его приходомъ.

Онъ указалъ на меня.

Я хотѣлъ пробормотать какую-нибудь извинительную фразу, но хозяинъ дома перебилъ меня и продолжалъ:

— Вы, кажется, незнакомы другъ съ другомъ, а я до сихъ поръ и не догадался познакомить васъ. Это мой короткій пріятель Л*** — (онъ дружески потрепалъ меня по плечу) — а вотъ г. Р***, недавно воротившійся изъ чужихъ краевъ.

Мы молча поклонились, почти не смотря другъ на друга и не вставая съ креселъ.

— Мой разсказъ — началъ этотъ господннъ, не обращаясь ни къ кому и окруживъ себя облакомъ дыма, — мой разсказъ — я предупреждаю васъ, господа, если вы ужъ непремѣнно хотите его выслушать — есть только вступленіе къ одной невымышленной повѣсти, которая давно у меня хранится. Я зналъ лично героя этой повѣсти и о странномъ знакомствѣ моемъ съ нимъ буду говорить вамъ теперь. Можетъ быть, разсказъ мой будетъ кстати, потому что у насъ, кажется, шла передъ этимъ рѣчь о тяжеломъ положеніи въ обществѣ поэта, или даже просто человѣка, надѣленнаго поэтическою душою. Объ этомъ тысячу разъ говорили, писали и печатали. Общество въ вѣчной борьбѣ съ поэтомъ; видно, иначе и быть не можетъ: стараться примирить ихъ — значитъ не понимать ни того, ни другого. Общество никогда не возвысится до поэта, поэтъ никогда не унизится до общества. Винить тутъ никого нельзя. Вы говорите, что люди прекрасны и добры: господа, я не спорю. Убѣждать другихъ въ томъ, или другомъ мнѣ всегда казалось безполезно и нелѣпо. Для меня довольно собственнаго убѣжденія: глупо оно или умно, вѣрно или невѣрно — это ни до кого не касается…

Я началъ кусать губы отъ досады; я было хотѣлъ вступиться за людей, и составилъ въ головѣ нѣсколько краснорѣчивыхъ и убѣдительныхъ фразъ въ защиту общества; но вспомнивъ, что этотъ человѣкъ никому не навязывалъ своего мнѣнія, я немного поуспокоился и только вздохнулъ, сожалѣя объ немъ.

Борьба неравная, говорилъ онъ. Разумѣется, остается побѣдителемъ въ этой борьбѣ сильнѣйшій. Общество торжествуетъ и смѣется надъ безумцемъ, который одинъ возстаетъ противъ тысячъ. И оно право. Развѣ вы не смѣетесь надъ Донъ-Кихотомъ, который торжественно мечтаетъ бороться одинъ съ цѣлыми полчищами и смѣло нападаетъ на великановъ, хотя эти великаны не что иное, какъ вѣтряныя мельницы?

Но не въ томъ дѣло. Разсужденія въ сторону! Вы ждете моего разсказа. Предупреждаю еще разъ, что этотъ разсказъ долженъ служить только вступленіемъ къ повѣсти и отдѣльно отъ ней ничего не доказываетъ.

Я уже сказалъ вамъ, что въ проѣздъ мой черезъ одинъ изъ самыхъ замѣчательныхъ германскихъ городовъ, лѣтъ десять назадъ тому, давали на тамошнемъ театрѣ Моцартова «Донъ-Жуана». Я пошелъ въ театръ. Всѣ мѣста были распроданы, исключая одной ложи, которая будто нарочно для меня оставалась незанятой. Только что я успѣлъ разлечься въ этой ложѣ съ аристократической небрежностью, которая въ двадцать пять лѣтъ казалась мнѣ необходимостью; только что вооружился важнымъ видомъ записного дилетанта, какъ раздались первые аккорды увертюры… И съ первымъ звукомъ, долетѣвшимъ для меня, я позабылъ о той живописной позѣ, посредствомъ которой думалъ обратить на себя вниманіе. Музыка всегда производила на меня необыкновенное впечатлѣніе, и въ эту минуту, когда таинственные страшные звуки увертюры охватили меня, морозъ пробѣжалъ по моему тѣлу… Увертюра кончилась, раздался громъ рукоплесканій: натянутые восторги мнимыхъ музыкальныхъ фанатиковъ! Занавѣсъ поднялся. Дивная драма магически стала развертываться передо мною. Я слушалъ, слушалъ такъ, какъ будто я не имѣлъ другого чувства, кромѣ слуха… Въ половннѣ перваго дѣйствія, въ ту самую минуту, когда донна-Анна появляется на сцену съ женихомъ своимъ, именно въ ту минуту, мнѣ послышался легкій стукъ въ дверь моей ложи. Я не хотѣлъ вставать съ мѣста; этотъ стукъ мнѣ былъ досаденъ: я боялся прервать поэтическія грезы души моей. Мнѣ такъ хорошо было нѣжиться въ безпредѣльномъ пространствѣ гармоніи, такъ отрадно довѣриться волнамъ звуковъ и, по ихъ прихоти, то высоко всплывать, то, замирая, погружаться въ бездну. Но стукъ въ дверь дѣлался слышнѣе, настойчивѣе. Я наконецъ-таки принужденъ былъ встать и отворить дверь. Предо мною стоялъ какой-то высокій человѣкъ съ опущенною головою, съ изнеможеннымъ болѣзненнымъ цвѣтомъ лица, на которое упадали въ безпорядкѣ длинные волосы, почти закрывая глаза; худой и сгорбленный, одѣтый съ самою странною небрежностью; скелетъ, на котораго навѣсили платье и механически привели въ движеніе.

— Что вамъ угодно? — спросилъ я его довольно грубо.

Онъ судорожно поднялъ голову, точно испуганный, точноивнезапно пробужденный отъ сна, отвелъ отъ глазъ волосы и посмотрѣлъ на меня.

Я никогда не забуду этого взгляда, никогда не забуду выраженія этихъ глазъ, полныхъ жизни. Они вотъ и сію минуту предо мною, страдальчески-прекрасные! Сколько было огня въ этихъ глазахъ! И какъ ихъ блескъ не гармонировалъ съ мертвенностью цѣлой фигуры, и какъ ихъ живость странна была на безжизненно-неподвижномъ лицѣ! Представьте себѣ два большіе огнецвѣтные брилліанта, вставленные въ глазныя ямки черепа — и вы будете имѣть нѣсколько приблизительное понятіе о головѣ этого человѣка…

Такъ онъ посмотрѣлъ на меня, задумался, будто вспоминая о томъ, что хотѣлъ сказать мнѣ, и вдругъ судорожно схватилъ мою руку и проговорилъ почти шопотомъ, несвязно:

— "Я никогда еще не пропускалъ до сегодняшняго дня ни одного представленія «Донъ-Жуана», никогда… А сегодня меня задержали дѣла… Я опоздалъ… Всѣ мѣста заняты, ни одного мѣста… Вы одни въ ложѣ. О, ради Бога, пустите меня въ вашу ложу!.. Я не помѣшаю вамъ, я не пошевельнусь съ мѣста… Только бы слышать эти божественные звуки, только бы… Умоляю васъ…"

И онъ боязливо осмотрѣлся кругомъ, ожидая моего отвѣта…

Я молча пожалъ ему руку и ввелъ его въ ложу.

Онъ шелъ на цыпочкахъ, едва переводя духъ, опустился на стулъ безъ малѣйшаго шороха, внимательно посмотрѣлъ на сцеяу, закрылъ руками лицо и долго оставался въ такомъ положеніи…