Репетитор

— Вы на последнем курсе?

— Да…

— И неужели вы юрист?

— Что ж это вас так удивляет?

— Вы похожи на медика… Нет, вы сознайтесь лучше…

— Сударыня…

— Я говорила Белову, что ни за что не возьму медика. Они там все в больницах… Могут занести заразу на дом… Ах, знаете… Вы совсем-совсем не похожи на юриста… Сознайтесь…

Губы у Иванова побелели, и глаза сверкнули.

— Вы смеётесь надо мной, кажется?

Он встал резким движением.

«Хррр»… — как-то захлебнулся под диваном Кадо.

— Цыц!.. Кадо!.. Слышишь? Цыц!..

Дети за дверью хватались от хохота за бока.

— Вам подать чаю, барыня? — из окна спросила нянька.

— Нет, я потом. — она махнула няньке рукой. — Ах, какой вы горячий!.. Я пошутила… Присядьте… Вот ваш товарищ Белов — настоящий юрист… Он репетитором у моей подруги Наумовой, Ольги Фёдоровны. Она замужем за…

— Вы меня извините… У меня время дорого… Я не здесь живу… Ваши условия?

M-me Охрименко поперхнулась и покраснела.

— Разве вам Белов не передавал?.. Десять рублей в месяц… Каждый день два часа.

— Позвольте…

Иванов от неожиданности вскочил и резко двинул стулом. Кадо под диваном тоже вскочил и залился лаем. Мускул щеки у Иванова задёргало.

— Сударыня… Я вас просил… убрать эту собаку… Я не могу… так… говорить… — он задыхался.

— Какой вы трус! — презрительно усмехнулась m-me Охрименко. (Она слегка картавила, и у неё вышло «трлус».) — Молодой человек, студент, и вдруг… собак боится!

«И у студента ноги не купленные, — свои», — хотел, было, резко возразить Иванов, но в эту минуту в столовой так приветно зазвенели ложки и чайная посуда. Дети так вкусно чавкали и спорили с набитыми ртами. Иванов проглотил слюну и промолчал. Кривая, жёлчная усмешка исказила на минуту его измученное лицо, и пальцы нервно затеребили козырёк фуражки.

— Катя! — зычным контральто позвала хозяйка. — Дети, кликните Катю!

— Чего вам?

Горничная, в чистом фартуке, с греческой причёской и завитыми вихрами на лбу, сердито выглянула из двери.

— Возьмите Кадошку… Заприте его у меня в спальне… Вот он, под диваном… Кадо!.. Иси!

Горничная, присев на корточки и шурша накрахмаленными юбками, красная, раздосадованная, манила ворчавшего мопса.

— Да иди же сюда, что ли!.. А, чёрт лупоглазый!.. Ещё кусается…

Она смело ухватила мопса за ошейник и поволокла в комнаты. В дверях она кинула на репетитора взгляд, полный злорадства и презрения. «Этакий ледащий!.. Тоже студент называется»… Она простить не могла Иванову, что барыня, поджидавшая его нынче, заставила её вчера, измученную вконец стиркой, гладить её белое платье.

— Ну уж убила бобра! — говорила она на кухне. — И было бы на что смотреть… Для кого рядиться! Крику-то вчера было сколько, страму!.. С утра подняла, чуть свет, оборки гофрить… И откуда она только такую холеру выискала?

— Ничего, и этот сойдёт, — усмехалась кухарка. — Ей наряди козу в штаны… Она и ей займётся от скуки… Чего ей делается? Так и прёт её с жиру-то…

II

А Иванов опять вытирал пот с лица.

Предупреждал его Белов, действительно, что m-me Охрименко баба-жох, ещё практичнее своего супруга, известного дельца. Говорил он, что и торговаться с ней надо как с извозчиком; но чтобы десять рублей за два часа, ежедневно…

Знал он и по собственному опыту, что нет никого неделикатнее и негуманнее светской дамы, так называемой женщины порядочного общества. Знал, и всё-таки опешил…

— Позвольте, — говорил он, стараясь сдержаться и беспрестанно откашливаясь. (От пыли ли, от жары или от волнения, сжимавшего ему глотку, но он совсем охрип.) — Позвольте… Во что же вы цените наш рабочий час?

— Я… Как вам сказать…

M-me Охрименко вспыхнула и задвигалась пышным телом на диване, который скрипнул под её тяжестью.

— У моих знакомых, — залепетала она, — на тех же условиях лепетитор…

— Вы примите, наконец, во внимание и проход… Я живу в Останкине… Это восемь вёрст отсюда… Чтобы прийти к вам, я теряю часа полтора, по меньшей мере, сюда… и столько же домой… Это выходит пять часов… и шестнадцать вёрст ходьбы… Одной обуви…

— Я в этом не виновата… А вы жили бы поближе, — добродушно усмехнулась m-me Охрименко.

Он поглядел на её румяное безмятежное лицо, напоминавшее сдобную булку, и понял, что надеяться здесь не на что. Жгучая ненависть охватила его к этому сытому, пышному существу. Вся жёлчь поднялась разом со дна души его, где спали задавленные нуждой его обиды, неудачи и разочарования, вся тоска его надломленной в корне жизни.

Он поднялся.

M-me Охрименко сообразила, что он может уйти, и решила испробовать последнее средство. Она очаровательно улыбнулась.

— Куда же вы? Не хотите ли стакан чаю?

Нет! Теперь он ничего не хотел. Злоба придала ему силы.

— Вы, сударыня, по всей вероятности. знаете от Белова об исключительных условиях, в которые я поставлен… почему я зимой потерял уроки? И готовы эксплуатировать в свою пользу этот случай. Но, видите ли-с… Я ещё не настолько оголодал… Поищите… Может, найдутся, на ваше счастье, и такие из нашего брата, что согласятся… Я на это не пойду-с. Считаю нечестным, хотя б из принципа, перед товарищами так сбивать цену…

— Она и так сбита, — хладнокровно возразила m-me Охрименко и тоже поднялась. — Знаете ли, эта возрастающая конкурленция на всех рынках, особенно среди интеллигенции, где предложение всегда превышает спрос… (Она сказала «спрлос».)

Он сходил со ступенек, крепко стиснув захолодевшие губы.

— Ах!.. Какой вы горячий!.. Ну, постойте!.. Мы, может, ещё столкуемся… Сколько же вы хотите? Ну, присядьте… Катя!.. Стакан чаю… Мы с Беловым, действительно, говорили о вашем… несчастье… Ах, молодёжь-молодёжь!.. Ну к чему все эти ваши увлечения?.. Кому вы этим поможете? Только себе портите будущее… Вам вприкуску или внакладку?.. Не стесняйтесь, пожалуйста… Берите… Вот Белов, например… Ну что за милый юноша!.. Никогда у него никаких историй не было. Всегда весел, всегда шутит… И винтит, и танцует, и ухаживает… И все ему рады… Вот видите… Теперь вам надо на лекции заработать, и стипендии вас лишили. А вы фыркаете на десять рублей!.. Там десять, тут десять — ан вышло двадцать… Не хотите ли хлеба? Катя, хлеба дайте!.. Кушайте, пожалуйста… Я не люблю, чтобы стеснялись… Ну, извольте… я вам предложу: ежедневно, двенадцать рублей… Согласны? Ну, два часика, когда и три… Как придётся… А насчёт ходьбы — всё это пустяки!.. Что стоит молодому человеку пробежать в хорошую погоду восемь вёрст?.. Шестнадцать, вы сказали?.. Ну хотя б и шестнадцать?.. Летом, знаете, всё дешевле стоит: и молоко, и яйца, вообще… и ваш труд дешевле… Всё одно к одному… Вот вы летом комнату сняли на даче… Небось, рублей двадцать за всё лето? Зимой дороже платите… Надо и с нас теперь брать дешевле… Вот у меня две коровы… Я продаю от них дачникам молоко. Верите ли… Только зимой и вижу выгоду… Тут же каждая баба сбивает цену… Так и у вас… Зимой и я бы вам предложила дороже…

Он молча и жадно ел, чувствуя, что побеждён.

Полчаса спустя он выходил уже из парка.

«И детки, должно быть, аховые у неё! Все в матушку… Скверно!.. Скверно!.. Надо ж было этому псу кинуться… Поди-ка теперь поддержи перед этими сорванцами свой престиж!»

От болтовни жизнерадостной дамы у Иванова разболелся висок… «Дойти бы скорей да заснуть»…

Он вышел в поле и оглянулся. За рощицей последние дачи уже терялись из виду. Он остановился. На пыльной дороге не было ни души.

Тогда он снял сапоги и, держа их подмышкой, побрёл тропинкой через поле.

III

В четыре часа сам Охрименко приехал на трамвае из Москвы и пошёл, совершая свой моцион, пешком на дачу. Это был коротенький толстяк, лет сорока пяти, с апоплексическим затылком, хриплым голосом и хитрыми глазками, зорко глядевшими из-под напухших век. Он был хорошим практиком в жизни, не бездарным дельцом и в молодости слыл за жуира. Но с годами, нажив капиталец, Охрименко обрюзг, опустился, стал мнителен, начал лечиться и впадать в задумчивость, зачитывался Толстым и после винта и хорошего ужина любил пофилософствовать иногда о суете и тщете земных благ. Для Лидии Ивановны он был уже тяжёл.