Очерки и рассказы (1873-1877)

"Неужели это правда?" — думал я и не верил своим ушам.

— А хозяева, — спросил я, — велик ли получают барыш?

— А вот видишь — ты работаешь у них по сотням, а он продает по дюжинам, за дюжину берет не мене как рубь серебром; вот и считай, на рубь двадцать восемь али семь копеек — он получает двенадцать либо пятнадцать рублей серебром. Вот ихний барыш-то… Ну, железо, харчи, — положь пять рублей серебром на все, — семь рублей у него чистыми деньгами с каждого рабочего останется в неделю… А случись грех, заболи человек, — ну, что будет? И ежели да у тебя дети, — ну, куды ты?.. Ежели бы ты вчера мне тридцать-то копеек не подарил, — так бы мы и просидели всю ночь на лавочке без всякого угощения…

ЗЛЫЕ НОВОСТИ

Шестнадцать лет тому назад в жаркий июльский полдень на реке Черемухе, впадающей в Волгу, появился первый пароход. Медленно, сурово и вместе трусливо прокладывал он свой первый путь по этим девственным водам, между спокойно зеленевшими берегами… Целая армия мужиков с длинными шестами в руках толпилась на носу парохода; другая не менее значительная армия разного пароходного начальства наполняла капитанскую рубку… "Шше-есть!.. че-ты-ре-е!" — во всю мочь громкими голосами орала армия мужиков, поминутно выхватывая из воды мокрые и сверкавшие шесты… "Ти-шше! Сто-о-ой!" — гремели басы лоцманов, — и, повинуясь этим громким, ни на минуту не умолкавшим крикам, пароход то притихал, сердито ворча, то начинал свистать, дымил черными клубами дыма и безжалостно ломал тихую поверхность реки

Изумленные этим невиданным зрелищем, как вкопанные останавливались с граблями в руках толпы расфранченных, по случаю уборки сена, деревенских женщин, пестревшие по обоим берегам реки. Не понимая, что такое творится, эти простые люди испытывали в то же время ощущение чего-то удивительно страшного и вместе удивительно веселого… И вот, развиваясь с каждой минутой, это ощущение страшного и веселого разрешалось в какой-нибудь из зрительниц тем, что она, сама не зная почему, вдруг затягивала звонкую песню, начинала подплясывать и бить в ладоши… А за одной принимался петь, плясать и бить в ладоши весь расфранченный луг… И пляшет и поет он, в такт стуку пароходной машины, даже после того, как пароход прошел мимо.

Это нервное состояние, производимое странным, непонятным и чудным, — повторялось по всему протяжению Черемухи, где шел пароход и где его, видели люди. То же самое произошло и с жителями села Покровского, в котором пароход остановился на ночлег… Необыкновенное веселье и необыкновенный страх обуял жителей Покровского: мгновенно, как только пароход остановился у наскоро (еще весною) сколоченной конторки, наполненной народом, раскачав ее своими волнами и разбросав по берегу лодки, тоже наполненные покровским народом; точно в лихорадочном жару стали метаться эти испуганные и обрадованные люди с конторки на берег и с берега на конторку; молодежь — парни, девки, ребята — лазили на четвереньках у самого борта парохода, желая разглядеть, что там делается, и когда один из таких наблюдателей увидал, что внизу, из какой-то дыры, как из окна, торчит человеческая голова, — на него нашло что-то до такой степени непонятно одуряющее, что он тотчас же пошел колесом и продрал таким образом на самый верх крутого берега…

Целую ночь, покуда стоял пароход, продолжалось это нервное, близкое к истерическому, состояние, и когда на следующий день чудный гость, засвистав и задымив, ушел дальше, все, что жило в Покровском, чуяло, что случилось что-то новое, что теперь что-то стало не то, и действительно, впоследствии, спустя годы, всякий Покровский житель стал считать день первого появления парохода — днем, с которого в сельскую глушь начали являться разные злые и добрые новости. Пароход, снаряженный каким-то юным купеческим сыном, — быть может, пожелавшим, шуметь на газетный манер, — "росчал" состаривщиеся нравы захолустья, и вслед за тем в эти дряхлые нравы, в эти маленькие дела стали входить новые элементы, новые черты… Не прошло и года после памятного дня, как из неясно сознаваемого покровцами "нового" совершенно точно и определенно и для всех видимо обрисовалось одно явление, совершенно новое. Это явление, пришедшее за пароходом, было — деньги. В глушь, в захолустье, в среду бедности, забитости пришли деньги, много-много; денег…

— Такие ли еще деньги я на своем веку видал! — негодуя на новости дня, говорит покровский старожил. — Может, сотни тысяч через мои руки прошли, а не то что… Какие это деньги? Тьфу, одно!

Речь этого старожила дышит неподдельным негодованием на новые времена. Но человек, близко знакомый с прошлым житьем-бытьем Покровского, посравнив его беспристрастно с настоящим, непременно должен сознаться, что негодование старожила вполне неосновательно. Да и в самом деле, за сколько бы сот лет мы ни углубились в историю села Покровского, мы всегда находим покровца работающим на кого-нибудь — на большого боярина, на сына боярского, на святую обитель, на господ злых, на владык добрых, на разбойников-приказчиков — и вообще на сотни и сотни разных сортов владык, которые поступали со всеми этими людишками как хотели: продавали их и закладывали, пропивали, проигрывали, забывали их на год, на два, а потом вдруг нагрянывали и требовали сразу все за прошлое да вперед за пять лет… Не мелея и не пересыхая, а, напротив, постоянно увеличивая свои воды, целые столетия лилась в этот уголок река приказов из Москвы, из Питера, из Парижа и бог весть откуда, и в редком из них не было повеления, чтобы — "которые людишки от нашего господского дела по лесам станут разбегаться и животы свои кидать, и те животы брать на наш господский двор да, сыскав людишек, кнутом бить и к делу нашему боярскому ставить…" А над злыми и добрыми детьми боярскими и боярами, над беспощадными немцами-управителями и кровопийцами-приказчиками — стояли Москва, Питер и тоже требовали: "да на зелейное… да на пушкарные… да посошные…" — не забывая всякий раз прибавить в объяснение законности этих сборов все то же повеление: "сыскав, бить и деньги с него взять". Эти два потока приказов, стоявшие целые столетия у самого носа покровца, естественно давали очень мало времени покровцу подумать о себе, поработать на себя… — Через его руки, как говорит старожил, прошло несметное число денег, — но чтобы они были когда-нибудь в руках у него, чтобы он привык распоряжаться ими — этого сказать никак нельзя, иначе как объяснить, что и до сих пор покровец не умеет расчесть, не знает, где его выгода, берет грош за неистовый труд, а на пустяке думает ограбить и нажиться…

— Ежели вашему здоровью поскорея, — ломаясь, бывало излагает предводитель целой толпы покровцев человеку, который нарочно приехал к ним из города на лодке по какому-нибудь делу, — ежели теперича поскорея вам надыть, то ближе, как двадцать пять… то бишь… шестьдесят рублев нам взять нельзя… Этаким вот манером!

Проговорив с полным апломбом эту речь, покровец оглядывался на своих товарищей, как бы спрашивая их: "ловко ли?" Но товарищи сами смотрели на него недоумевающими глазами и тоже как бы спрашивали: "нешто столько?" Общее недоумение разрешалось обыкновенно тем, что приезжий, изумленный глупостью обывателей, не сказав ни слова, только плевал на их речи и, не помня себя от негодования, шел назад в лодку.

— Назад поезжай! — говорит он гребцам, и те берутся за весла.

При виде этого покровцы начинали понимать, что попали "не туда"; они сразу снимали шапки и, толпой придвинувшись к берегу, оробевшими голосами кричали отъезжавшему:

— А ваша цена какая будет? Ваше сиятельство! Говорите вашу цену.

— Я с дураками, — доносилось из лодки, — разговаривать не хочу!

Тут всеми покровцами овладевал панический страх; сразу поняв, что они дураки, и видя этих дураков один в другом, они принимались осыпать друг друга ругательствами и пинками и, как испуганное стадо, бросались к воде, а иные вбегали по колено и даже по шею в воду и орали…