История одной уставной грамоты

— Нахмурился, братец ты мой, вдруг ровно проснулся, посмотрел на Крысана и говорит: «Совсем я не с вами разговариваю!» Ну, после того мы опять ему говорим: «Рады бы радостью мирно-то порешиться, да барин, говорим, уперся: ходили, просили — ничего не берет. Ослобоните, говорим, ваше благородие, от Пустого Лога! Никак нам невозможно принять его!» — «Вот ужо, говорит, я посмотрю, обойду все наделы… А теперь, говорит, мне некогда! дел много». А сам весь изогнется, смычком-то так и сверкает и ножкой притопывает. И так это, братец, иной раз он своей скрипкой проберет — сказать не могу, целый день после того в ушах звенит… Эх, шут его дери!

Алексей выразительно покачал головой.

— Ну, вот и пошли у нас суд и дело, — продолжал рассказчик. — Барин выставил своих свидетелей, мы своих, и пошли опять наделы осматривать. Пришли на Пустой Лог. Посредник наш ходит да посвистывает, то сорвет травку — понюхает, то сапогом землю пороет. «Что ж, говорит, господа-мужички! Я не вижу ничего худого, — земля, как земля». — «Разве, говорим, земля такая бывает? Это что? Мох да белоус — только и всего… Почто нам такую землю? Ежели бы, говорим, в нашей стороне олени водились, так хошь их кормили бы этим мохом; а то оленей нет, а скот есть не станет». — «Положим, говорит, на земле всякие перемены бывают: может, говорит, и у вас когда ни на есть олени заведутся»… А сам смеется. Известно, ему что! А нам-то не до шуток дело дошло… Так, братец, мы ничего и не выходили. Барин своих свидетелей, обыкновенно, чаем напоил, водкой попотчевал, ну, те и показали, что «земля удобная», а мы опять при своем остались. «Неудобная земля!» — говорим, да и шабаш… Погодя мало, опять мы пошли к Владимиру Александрычу. Вышел он опять к нам со скрипкой и триндикает. «Что, говорит, миленькие, скажете? Все небось о наделах?» — «Так точно, говорим, ваше благородие!» — «Не бойтесь, говорит, ничего! Все, говорит, хорошо обойдется. Вот ужо, говорит, погодите!» А сам на скрипке-то как завизжал да завизжал — просто все нутро выворотил… Лучше бы, кажется, посади он нас в «холодную» — легче было бы! Ей-богу, право! Тут я достал папирос, и мы с Алексеем опять закурили.

— Так прошло много лет… Все мы годили, — повествовал рассказчик. — Посредники у нас сменились; пошли вместо них непременные. А нам легше от того не стало… Барин помер, имение перешло его племяннице. А мы все годили. Три посредника да четыре непременных сменились, а дело наше, прямо сказать, как на мель село… Что совой о пень, что пнем о сову — все один черт… Как новый непременный, так сейчас у нас наделы осматривать… Потом идет наше дело в уездное присутствие, а оттуда — в губернию; в губернии оно уж и застрянет, лежит до нового непременного. Как новый непременный, так опять наделы смотреть… Чисто наказанье божецкое! Всю мы эту пустошь — чтоб ей провалиться! — из конца в конец исходили, все кочки-то, почитай, исковыряли, а толку все нет.

Алексей вздохнул, провел рукой по волосам и задумчиво посмотрел в поле. Солнце уже зашло за дальний перелесок; вершины елей, поднимавшихся над лесом, темными силуэтами отчетливо обрисовывались на ярком фоне заката; последние солнечные лучи красноватым светом догорали на верхах соломенных крыш. Жаворонок где-то высоко над землей допевал свою меланхолическую песенку…

— Был тут у нас один непременный, — продолжал рассказчик, — Петр Петрович, из военных… Он и выехал-то к нам не больно давно. Уж этакой был крикун и ругатель — и-и-и, не приведи бог!.. Ежели скажешь ему что-нибудь супротивное, сейчас вскипятится, весь скраснеет даже из себя, заорет, залопочет таково непонятно, слюнами забрызжет во все стороны… А как наделы осматривали, он всех нас чуть в протокол не вписал. Как пришли на пустошь, мы ему и сказываем: «Земля неудобная, ваше благородие, — сами извольте посмотреть! Потому — белоус…» А он как напустился на нас, зарычит: «Что-о? Что-о-о такое? Белоус?» Ногами затопал и просто весь в исступление пришел. То палкой о землю — трах, то за бороду себя хватит. «Вы, говорит, бунтовщики! Вас, говорит, в Сибирь сослать мало… Сицилийцы вы этакие!» И начал, и начал… Уж такими-то словами он костил нас — страх!.. Ну барин! Ругаться горазд… Волк его нанюхай!..

Алексей даже усмехнулся при воспоминании об этом крикливом барине.

— А последний непременный был у нас душа человек, хороший барин, добрый и совсем еще молодой. Все он ходил в синей рубахе с пестрым пояском и в длинных сапожищах. Этот совсем было нас обнадежил. «Я, говорит, ваше дело живо порешу. Не сумлевайтесь! Сам переговорю с вашей помещицей… Так, говорит, нельзя дело тянуть, потому — не в порядке, не по закону…» Обещал приехать к нам перед Троицей. Тут мы вздохнули. Ну, думаем, слава богу! дождались, напали на доброго человека… А он, голубчик, после пасхи заболел — заболел да и помер (сухотка, сказывают, была у него). Так мы и остались опять ни с чем…

— В каком же положении теперь ваше дело? — спросил я.

— Да все в таком же: теперь в губернии лежит! — со вздохом проговорил Алексей, низко понурив голову. — Разорились мы от этого дела совсем! Пришлось говорка [2]нанять, денег давать ходокам, каждый раз свидетелей поить… Вон луг-то за мельницей, по берегу, заложили на десять лет Губатову Илье — тут у нас нынче купец такой проявился… Вишь, хоромы какие смастерил! (Рассказчик махнул рукой по направлению большого двухэтажного дома.) Корму, братец, стало у нас мало, скота убавили, убавилось навоза, а без удобрения, сам знаешь, разве что родит наша земля! Хлеб стал родиться плохой, до рождества иной раз не хватает, весной засеяться нечем… У кого что было, все прожили, а те, кто были победнее, уж давно пошли по миру. Вон видишь: избы-то стоят заколоченны: хозяева значит, побираться ушли. Одно слово — разор! И все бы мы ушли и от земли отказались, да уйти-то не с чем… вот — грех!

— Имение-то, говоришь, досталось племяннице Василья Иваныча? А кто ж она такая? — спрашивал я.

— Приезжая… из Рязани, говорят. Девица… — лет ей сорок с хвостиком будет.

— Ну, что ж? Как она с вами?

— Чудная какая-то… ровно бы юродивая либо дурочка. Шут ее знает! — нехотя, с неудовольствием процедил сквозь зубы Алексей. — С виду такая тихая, смиреная — просто, кажется, водой не замутит… Ребятам нашим все какие-то книжки с молитвами раздает; любит о божественном говорить, для церкви радеет. И с нами обходительна, всем «вы»говорит, по имени-отчеству зовет. Покуда о божественном с ней толкуешь, все и идет по-хорошему, а как о деле заговоришь, так и шабаш — ничего и не выходит! «Мне, говорит, чужого не надо, а всяк своим должон пользоваться. Не я, говорит, вам наделы отводила и землю нарезывала — не я, говорит, Пустой Лог сотворила, бог его создал… Земля, говорит, вам дадена по закону… А вы, говорит, возделывайте ее, старайтесь хорошенько… Потому, говорит, — бог труды любит и велел людям в поте лица есть хлеб свой…»

— Не отступает, значит?

— Ни-ни, ни боже мой! Да ведь что говорит-то, ты бы послушал! Ты ужо как-нибудь повидайся с нею! Стоит, брат, посмотреть. Много барынь видали мы на своем веку, всяких перевидали, слава богу, а такой еще не бывало. Бывали и добрые барыни, заступались за нас, бывали и сердитые, сами стегали и таскали за волосья, а этакой диковины еще слыхом не слыхали… Один раз, братец, она нам проповедь сказала. «Вы, говорит, все денег добиваетесь, но не думайте, говорит, что в деньгах счастье. От них-то, от проклятых, вся беда и есть… Надо, говорит, завсегда быть в смирении, терпеть и трудиться. Вы, говорит, не думайте, что богатые люди счастливы! Кусок, говорит, не добром нажитый, впрок не пойдет, а свой кусок слаще сахару…» Ручки сложит и говорит тихо-тихо, ровно батька на исповеди, глаза закатит эвона куда и все вздыхает… А иной раз такое скажет, что и в толк не возьмешь…

— Плохо ваше дело! — заметил я.

— Как уж не плохо… — начал было спокойно Алексей, но вдруг его ровно прорвало: он выпрямился и стукнул палкой о землю; в его старческих глазах блеснул огонек. — Нет! Ты скажи, милый человек, почто нас разорили? Разорили-то нас почто? А?