Реализация

Глаза комбрига стали мутными, как обкатанные морем бутылочные стеклышки, и он резко закрутил ручку полевого телефона, надавливая указательным пальцем на черную тангенту.

- Баню мне!.. Иваненко, ты? Начинай топить! К двадцати двум часам буду. Да! Да! По полной программе!

Полковник вложил трубку в гнезда и сладостно улыбнулся. Он представил себе парилку со звенящим в ней паром; дурманящий запах эвкалиптового веника; холодное пиво в жестяных баночках; бассейн, на который ночь набросила свой черный, вышитый звездами, бархатный балдахин; и, конечно же, на фоне всего этого Людмилу Зиновьевну. И за это он прощал ей все, даже ненасытную страсть к красивым вещам.

За то недолгое время, что провела Людмила Зиновьевна в бригаде, она уже сумела упаковать огромный чемодан и отправить его с помощью полковника (он снарядил прапорщика в командировку) к себе домой.

Но это были цветочки. Была бы воля Людмилы Зиновьевны - все бы из здешних дуканов утащила в Союз. Вчера на КПП приезжал ее знакомый дуканщик и сообщил, что заказанные драгоценности привезут завтра.

Людмила Зиновьевна пришла в восторг: сбывалась мечта всей ее не такой уж и долгой жизни, - и потребовала у полковника денег. Ей не терпелось стать обладательницей миленьких украшений прямо в этот же день.

Именно поэтому рота Башкирова и уходила на так называемую реализацию.

Хаджикейль, куда направлялся Башкиров, был одним из тех кишлаков, которые входили в "империю" комбрига. Полковник, глядя на большую - во всю стену - карту зоны ответственности бригады, так и говорил: "Это моя империя".

Неповоротливый, с виду увалень, полковник был жестким, порой жестоким человеком и расчетливым игроком.

Давным-давно, еще в Союзе, он понял, что профессиональные качества не главное в армейской карьере, что в повышениях и награждениях существует некая закономерность, что она - следствие личных симпатий, удачных браков, надежных связей и, безусловно, денег. Помыкавшись по гарнизонам, пропадая в подразделении сутками и наблюдая, как менее старательные, но более удачливые офицеры резко, почти вертикально уходят вверх, полковник понял: как удила ни закусывай, как ни тяни на себе тяжелый воз, а без знакомств в лучшем случае закончишь начальником штаба полка или умрешь от инфаркта сразу же после выхода на пенсию в звании "подполковник". Даже будучи майором, полковник хотел умереть генералом и в очень преклонном возрасте.

Попав в Афганистан, полковник раньше других понял, что существующая на боевых бесшабашность, а после них пьяный разгул в городках долго безнаказанными оставаться не могут. И начал наводить порядок, строго пресекая мародерство, наркоманию и расхлябанность.

"Денежная" реформа, проведенная комбригом, заслуживала особого внимания. Обычно система сбора денег - конечно, незаконно отобранных в ходе боевых у афганцев, - не отличалась какой-либо изощренностью и была похожа как две капли воды на вымогательство в других частях. Она представляла собой пирамиду, вершиной которой был командир, а основанием - солдаты. "Передаточные" звенья - взводные, ротные и комбаты - изымали деньги у нижестоящих и подавали их наверх. Чем больше было "звеньев", тем больше прилипало денег к рукам. Однако недовольство было всеобщим: каждый считал себя обобранным, а командиры вполне обоснованно подозревали, что им недодают, обделяют.

Комбриг поставил дело иначе. Во-первых, он начал карать грабежи, а во-вторых, резко сократил число "звеньев". Это означало только одно полковник желал иметь всю пайсу, посвящая в свои дела как можно меньше людей. А за деньги в Афгане можно сделать все: купить любую вещь, подмазать почти каждого штабного, не говоря уже о каких-то там наградах.

Командир приблизил к себе Башкирова и обложил данью несколько кишлаков.

Кишлаки была богатые - дувалы там, что крепости. Народ работящий: кто кирпичи лепит и на солнце сушит; кто мак выращивает, делая из него грубый сырец и переправляя его в Пакистан, где платили за наркотики большие деньги.

Некогда было воевать в тех кишлаках. Народ был занят работой, делом. Если при шахе, до революции, ни о каком маке и речи вести было нельзя, то теперь - пожалуйста. Вольному - воля. Коммунистическое правительство не лезло в эти дела: сил было маловато, и потому считало: пусть хоть чем занимаются, только против него не воюют.

Комбриг, возглавив бригаду и получив реальную власть, очень осторожно, но настойчиво начал проводить задумку в жизнь.

Для начала встретился со старейшинами зажиточных, не разрушенных войной кишлаков и обо всем (разумеется, без свидетелей) договорился. Так, мол, и так: я не трогаю ваши отряды, кишлаки, караваны, а вы за это платите и, конечно же, ни одного взгляда искоса в сторону бригады. Старейшины закачали седыми, точно пеплом усыпанными, бородами: "Конечно! Конечно! Дигярваль саиб! Мы ваши лучшие друзья! Спасибо вам, дигярваль саиб!" Старики прикладывали сухие, морщинистые руки, похожие на птичьи лапки, к груди, а глаза радостно и хитро поблескивали из-под клочковатых бровей.

С того дня началось между бригадой и кишлаками мирное сосуществование. Все смерчи обходили эти оазисы стороной. Бригадные "Ураганы" не выворачивали из земли дувалы и не рвали на куски маковые поля, перепахивая их по-своему.

Да и к чему было воевать этим кишлакам? Им жить, работать и богатеть надо. Это голь перекатная может воевать. Ей гораздо выгоднее за деньги и оружие стрелять в шурави, нежели умирать с голоду в своих нетопленых лачугах. И самые злые, самые непримиримые кишлачки - это нищие кишлаки. У них и раньше были крохи, а тут русские пришли - и последнее из рук рвут. Надо воевать! И они воевали. До последней капли крови. Им нечего было терять, кроме своих жизней.

Осторожный комбриг действовал не торопясь, умно, умело, хитро. Он поступал так, словно был настоящим азиатом, хорошо знающим законы Востока. Договором своим не злоупотреблял. Понимал прекрасно: чем жирнее будут кишлаки, тем богаче в итоге "оброк"; меньше у них станет неприятностей лучше будет ему, командиру бригады.

Поэтому, когда приходили высохшие старцы и, закатывая глаза, начинали долго и путано мямлить, что Давар с таким же бандитом Гафуром задумали напасть на их самого лучшего друга - д'стасо ливо и перехватить их караваны, полковник нетерпеливо перебивал: "Короче, что надо, мужики?"

"Мужики" сразу оживлялись и начинали наперебой говорить о всех коварствах Давара, Гафура и прочих мелких командиров, которые то ли сразу начали использовать оружие против своих единоверцев, то ли постепенно выродились в бандитов, предпочитая грабить и своих, и чужих, нежели воевать с русскими.

Комбриг слушал, пощипывая переносицу, затем кивал: "Сделаем!" Старейшины сдержанно улыбались, гортанно благодарили и уходили, оставляя подарки: то роскошный, ручной работы, шерстяной ковер, легкий как пушинка, несмотря на его размеры; то старинное, в потемневшем от времени серебре, оружие: винтовку, саблю, кинжал или пистолет, благо в горах еще сохранились кое-где настоящие древние вещи, а не грубые подделки городских или кишлачных мастеровых.

Через некоторое время по мелким, назойливым и чрезвычайно вредным кишлачкам наносился артиллерийский удар, отправляя всех этих Даваров и Гафуров в райские кущи. А возбужденные и радостные представители отомщенных кишлаков осаждали КПП, требуя встречи с комбригом.

Вот таким было их мирное добрососедство.

Старейшины, в свою очередь, не забывали сообщить комбригу о караванах, идущих в недружественные им кишлаки, о том, что там замышляют, добавляя при этом, что их караван пойдет за границу завтра, и пусть д'стасо ливо не ошибется, пропустит его. Ошибок в таких случаях не было.

Случалось порой, что некоторые вассалы начинали злоупотреблять хорошим к себе отношением со стороны большого русского начальника, забывая о бригаде, ее командире и полностью уходя в свои, только им ведомые товарные отношения с родственниками по ту сторону границы.